Тревожные рассветы - [27]

Когда Кутырёв слышал свою фамилию с торжественным названием страны, у него перехватывало горло. В грозном слове «граница» слышалось и рычание розыскной овчарки, и лязг передёрнутого затвора. Но едва он садился на круглый фортепьянный стул перед осточертевшим ящиком, как волнение тотчас же исчезало и весь церемониал казался нелепым и вычурным. Ну что ему, земляку, стоило сказать по-свойски: «Давай, Витя, на службу. Гляди там в оба!»

А в остальном парень Суромин ничего, и Кутырёв, сам того не желая, рассказал ему под белый «офицерский» чай — так у них назывался чай со сгущёнкой, — и про маму, и про сестру, студентку факультета иностранных языков, и про отца. Но больше всего про Ленку, бывшую одноклассницу, которая училась на вечернем отделении на биолога и работала в лаборатории опасных инфекций. Для этого ведь тоже нужна смелость, чтобы не бояться ни бацилл чумы, ни холерных вибрионов, ни прочей заразы.

Зимой, когда озеро стало, на Камень-Фазан примчались аэросани, привезли смену, а Суромина, Кутырёва и Небылицу доставили на заставу. Двухэтажное здание с гаражом, баней, причалом, вышкой, собачьим вольером и вертолётной площадкой показалось им шумным городом. Заставские новости ошеломили: за сопкой Кратерная взяли нарушителя, и троих солдат одного с Кутырёвым возраста наградили. Теперь на груди у них сверкали серебряные медали на зелено-красных колодках. На дозорной тропе видели тигра. Овчарке Веге дикий кабан порвал ухо… Кутырёв жадно слушал рассказы о вылетах тревожной группы на вертолётах, о том, как бранятся с чужого, не нашего берега солдаты, как горланят мощные их репродукторы, выставленные на шестах вдоль пограничного ручья.

И Кутырёв клял тот день, когда его занесло в радиокласс, клял Суромина за его дурацкую шутку насчёт хоккея. Честно говоря, попался он тогда вовсе не на неё… Краем глаза он прочёл название учебного плаката, прикрытого широченной суроминской спиной, — «Лампа бегущей волны». Если бы сержант чуть подвинулся и Кутырёв увидел скучную схему какого-то прибора, похожего на большой градусник, быть может, всё повернулось бы иначе. Но тогда ему живо представилось, как Лена стоит на берегу моря с лампой в руке, а бегущие волны раскатываются у её ног… Позже, даже узнав назначение прибора, само его действие, Кутырёв спрашивал Лену в письме: «Хочешь, я пришлю тебе лампу бегущей волны?» А что? Это звучало и поэтично и современно. Кутырёв вообще любил загадочные и красивые названия.

…Весна в последний год кутырёвской службы выдалась солнечная и разудалая. Весна на заставе — время обильной почты. Каждую субботу ефрейтор-почтальон, скособочившись, оттаскивал в командирский домик коробки с фильмами и портфель, туго набитый пухлыми конвертами.

Письма от Лены стали всё реже и реже. Они приходили такими тонкими, будто похудели к концу долгого и нелёгкого пути через всю страну. В апреле тяжело гружённый пограничный вертолёт высадил на Камень-Фазане расчёт сержанта Суромина. Забрав предыдущую смену, небесная машина ушла, весело посверкивая винтом, на Большую землю.

Ничего тут не изменилось. Всё так же простиралась заснеженная гладь озера. Всё так же угрюмо высились береговые утёсы. Всё так же местные предметы отражались на экране с удручающей неизменностью. Снова Кутырёву стали сниться зелёные сны — в цвет мозолившей глаза «картинки» на экране: зеленоватая Москва, зеленоватый старинный дом, зеленоватая, будто в фосфорическом сиянии, Лена…

Где-то гарцевали на конях всадники, приспустив ремешки с зелёных фуражек. Где-то резали океанскую волну крутоскулые корабли под зелёными вымпелами. Где-то неслись по следу тревожные группы. А здесь — под усыпляющее зудение приборов — осоловевшие от скуки операторы следили до боли в глазах за ленивым вращением электронного лучика. Ну хотя бы раз за много лет кряду наткнулся бы он на живую настоящую цель. Да и то сказать, какой шпион или диверсант ринется в открытую по озеру, если оно и просматривается, и просвечивается и вдоль и поперёк?

Однажды Кутырёва осенила мысль, что его радар запросто может засечь какой-нибудь неопознанный летающий предмет. Три вахты подряд он всматривался в экран с таким вниманием, что сержант Суромин несколько раз заглядывал ему через плечо — уж не появилась ли на экране цель? Увы, всё там оставалось прежним, давно привычным.

Иногда Кутырёв представлял себе, что перед ним не заурядный экран локатора, а круглое окошечко глубоководного аппарата, сквозь которое видна и береговая линия, и очертание глубочайшей впадины, над которой завис в океанской толще его подводный корабль. Но что-то слишком долго висел он на одном месте…

Тоскливее всего было зимой. Летом на озере появлялись рыбацкие мотоботы, и в журнал наблюдений можно было хоть что-то записать: дистанция, пеленг, курс… Зимой же озеро превращалось в белое ровное поле, и в журнале со страницы на страницу кочевала набившая оскомину запись: «В зоне наблюдения целей не обнаружено».

Зимой на Камень-Фазан обрушивались ветры. Печная труба по ночам выла мерзко, как пёс по покойнику. Дребезжали стёкла, и вращающаяся антенна отмечала на экране особо сильные порывы белёсыми мазками. И странно было видеть весь этот зримый ветер.