Тревожное небо - [7]

Я почти не останавливаюсь на тех глубинных процессах, которые шли в массе крестьян в те далекие годы, на классовой борьбе, раздиравшей тогда сибирскую деревню. Но что мог понимать, что видеть десятилетний сельский мальчишка? В памяти моей осталась лишь внешняя сторона той далекой от сегодняшнего дня жизни.

Летом, в разгаре сенокоса, отца выбрали председателем Выймовского сельсовета, а вскоре и членом Шалинского волостного исполкома. С тех пор мы стали видеть его все реже и реже.

Несчастья и напасти валились на нас одна за другой. Лето было сырое и дождливое. Гнило сено в копнах. Пластом легла на землю яровая рожь. А потом одна за другой пали лошади. После долгих споров и горьких слов повели на базар корову тети Марии, выменяли ее на кривого мерина. Нельзя было в хозяйстве без лошади.

Мы с Вальтером пасли скотину, норовя угнать ее поближе к реке Базаихе, где водился хариус. Мальчишки есть мальчишки! Охотиться за ним с острогой было самым большим для нас удовольствием. Ближе к осени прибавилось и другое — охота на рябчиков.

В школе начались занятия. Но тут неожиданно вернулся отец и начал собираться в тайгу, белковать.

— Давай пойдем вдвоем, — предложил он дяде Александру, — яровые не уродились, хлеба не хватит, сена мало, а на что прикупить? Да и ребята босиком ходят.

Дядя долго думал и взвешивал что-то, а потом отказался:

— Можем добыть, а можем и зря ноги бить. Есть ли она, белка, в тайге?

— Конечно, есть, куда ей деться, уговаривал отец. — Сам видел, как они в прошлую осень там у Жестыка с ветки на ветку прыгали.

— Не-е, — не поддавался дядя. — Не пойду. Лучше домапо буду. Бабам тоже трудно будет. И дрова рубить, и сено привезти. А я за это время еще пару веялок могу спроворить.

Дядя Александр был мастер на все руки — «и жнец, и швец, и в дуду игрец». Имея кое-какой инструмент, изготовленный также его собственными руками, умел он буквально все. Делал шкафы и кровати, ковал подковы, сваривал лемеха и ободья колес, чинил любые нехитрые механизмы и сельскохозяйственные машины, уже появляющиеся у кулаков и зажиточных хуторян. Построил сам для себя фисгармонию и долгими зимними вечерами, когда отец зачастую сидел без дела, дымил цыгаркой и о чем-то подолгу раздумывал, дядя терпеливо подпиливал тоненькие лепестки «голосов» фисгармонии, добиваясь чистоты и точности их звучания. Бродить с ружьем по лесу было не в его характере.

— Возьми меня, — вмешался я в разговор.

— А как же школа? — спросил отец.

— Я догоню, вот увидишь, догоню…

— Ему ведь надеть нечего, — забеспокоилась мама, — а на ноги что?

— Я папин старый пиджак надену.

Экипировали меня всей семьей и, когда дядя Александр предложил свои совсем еще новые постолы, вопрос решился окончательно.

Уложив в два мешка картошку, сухари, крупу, соль и боеприпасы, взвалили все это на кривого Серко и еще затемно двинулись в тайгу.

Мама пошла нас провожать. Погода стояла пасмурная, редкие снежинки тихо падали на нас. Снег хотя и выпал, но не мешал идти.

Дорога была знакома. По тропкам, через Базаиху, вверх по реке Корбук, а потом через небольшие ложбины и косогоры до избушки, служившей нам жильем в прошлую зиму. Тут все оказалось в таком же виде, как мы ее оставили в феврале. Когда вошли вовнутрь, на нас пахнуло сырым нежилым духом.

— Возьми топор, наруби сушняка, — сказал отец, снимая с лошади поклажу.

— Какой из него дровосек, — пыталась заступиться за меня мама, — сам бы пошел…

— Ничего, пошел на охоту, значит уже большой, — усмехнулся отец.

Наутро мама уехала на Серко обратно домой, а мы с отцом вышли в тайгу.

Серый — остроносая лайка, — подаренный нам знакомым охотником дядей Костей из Зыкова, знал свое дело отлично. То впереди, то в сторонке время от времени раздавался его заливистый лай. К моему немалому огорчению, отец стрелял зверьков сам. А мне так хотелось хоть разок пальнуть. Немного утешился, когда, переходя чащобу в небольшой ложбинке, пристрелил выпорхнувшего оттуда рябчика.

— Попал? — слышу голос отца, идущего немного в стороне.

— Попал, попал, — радостно ответил я, выбегая с птицей.

— Вот и хорошо, — одобрительно кивнул отец, — сварим его на ужин.

К вечеру, возвращаясь обратно к избушке, отец смилостивился и дал мне пару раз выстрелить по пушистым чернохвостым зверькам.

— А шкурку снять сможешь?

— Не знаю, — смутился я.

— Давай, попробуй, — и, усевшись на полусгнившую березовую валежину, отец научил меня снимать беличью шкурку» чулком».

Уже первый день порадовал: на отцовском поясе висело семь шкурок.

Пока варился рябчик, я сбегал в лощинку, где еще вчера приметил кусты малинника. Из стеблей малины получился ароматный янтарно-красный чай.

Разрезав надвое дымившуюся от горячего пара тушку птицы, отец торжественно протянул одну половину мне:

— С полем, сынок: пусть и дальше так будет. Тогда мы недельки через две-три и домой можем вернуться.

С каждым днем мы уходили все дальше и дальше в тайгу. Белка попадалась все реже и реже.

Еле слышно доносился до нас лай Серого, а на третьей неделе охоты собака так и не подала за весь день голоса. Одну только белку, да и то рыжехвостую, добыли мы в этот день. К вечеру мы оказались в верстах шести-семи от места ночлега, в верховьях Жестыка.