Тревожное небо - [2]

— Папа уезжает на войну…

Слезы катятся по щекам мамы. Начал реветь и я. Так, зареванного, мама выносит меня на двор, и я оказываюсь на руках у отца. Помню, как, дохнув на меня горьким запахом табака и водки, отец до боли крепко прижал меня к себе и, поцеловав в обе щеки, вернул матери.

Выймовские хутора расположились близ Красноярска в Шалинской волости по обеим сторонам горного кряжа вразброс друг от друга, как и в далекой Эстонии. Крестьяне, переселившиеся сюда из Прибалтики, облюбовали две долинки и, ни у кого не спросясь, самовольно вымерили на каждую семью по квадратной версте казенной земли. Когда несколько лет спустя власти все же поселок обнаружили, то первым делом обложили всех податями и налогами, а затем переименовали его в «участок Самовольный».

Наш хутор стоял на левом берегу небольшого ручейка и был предпоследним в долине. Ниже, у реки Базаихи, в версте от нас выбрал себе место рыжий Куста, предприимчивый и хитрый мужик. Построив на реке мельницу об один постав, Куста сразу же стал зарабатывать на помоле, а вскоре возвел и жилье.

Грянула война. Мужское население забрали в солдаты. Куста же съездил в волостное правление и… освободившись от мобилизации, жил себе припеваючи.

Как-то зимним вечером, когда бабушка, мама и тетя Мария под монотонное жужжание веретен пряли лен, а дед — один из основателей Выймовских хуторов, воздев на нос очки, чинил валенок, Куста ввалился к нам на кухню вместе с облаком морозного воздуха.

Мы с двоюродным братом Вальтером уже спали и проснулись от громкого «Тере ыхтуст»^{1}. Куста принялся сбивать кнутовищем снег с валенок и, как был в громадной бараньей шубе, присел к столу.

— У вас ведь двое в окопах? (На фронт взяли и дядю Александра). Так вот: власти в волости сказали, если кто хочет, может взять к себе в работники двух военнопленных…

Дедушка Иозеп долго дымит трубкой и, наконец, говорит:

— Двое нам ни к чему… Один бы пригодился. Крестец у меня ломит, и пальцы вот тоже сводит, — и дед подымает заскорузлые руки со скрюченными пальцами.

— Если двух не хочешь, не бери, никто не заставляет. Возьми одного. Но затребуй двух, а если дадут, можешь другого отдать мне.

Дед пыхтит трубкой и ничего не отвечает.

— Да ты не бойся, тут дело чистое, — уговаривает Куста. Так появился у нас в семье венгр Шандор. Мы с Вальтером ходили за ним следом и на почтительном расстоянии следили за ним, когда он таскал скоту сено или колол дрова. Говорить с ним мы не могли — он знал только свой, венгерский язык, и немного по-немецки. Стоило ему улыбнуться, как мы, осмелев, подходили к нему ближе; нахмурит брови, густые, черные — бежим прочь. Улыбался он, однако, редко.

Расположил нас, мальчишек, он к себе уже с первого вечера. Притащив со двора сосновое полено, расколол его аккуратно на тоненькие дощечки. Время от времени хитро на нас поглядывая, Шандор тихо напевал что-то на непонятном нам языке, и вскоре из-под его рук вышла рамка с четырехлопастным ветряком.

Следующим вечером Шандор вырезал из полена деревянного человечка. Не было лишь рук, но вскоре появились и они. Затем Шандор приладил человечка к сделанной вчера рамке, пристроил к деревянным рукам полоску жести — пилу, и теперь, поворачивая ветрячок, руки человечка задвигались то вверх, то вниз. Назавтра деревянный пильщик был водружен на верхушку растущей во дворе березы и размахивал на ветру деревянными руками не переставая.

В долгие зимние вечера, когда, отужинав, вся семья, напевая вполголоса какую-нибудь песню, шила, ткала, пряла или чинила, из-под умелых рук черноволосого венгра появлялись на свет то деревянные солдатики, то фигурки различных домашних животных или диких зверей, то птиц. Вскоре у нас накопилось такое обилие игрушек, что им стало тесно на полу под нашей кроватью.

Но эта зима принесла нам и много горя. Умер дед. Все чаще стала хворать мама. Забрали и куда-то перевели и Шандора. Взрослых мужчин на хуторе не стало, и хозяйство вести становилось все труднее и труднее. Вместо деда на базар стала ездить мама. Все то же — несколько фунтов масла, три-четыре круга молока, замороженного в тазу, вот и весь товар. Покупать же надо было многое: муку на хлеб, ибо рожь давала очень малые урожаи, и керосин, и соль, и спички.

Правда, голода мы не терпели. Имелась солонина. Снятое молоко и картошка с капустой также были свои.

Хозяйство было почти натуральным, ибо и одежда, и обувь, и еда — все делалось и добывалось своими руками. Но сколько требовалось кропотливого труда, чтобы вырастить лен, отмочить, перемять и вытеребить его; затем выпрясть в тончайшую нитку и, наконец, соткать полотно. И все это вручную, с помощью примитивнейших приспособлений. Своим было и сукно: погрубее для мужчин, потоньше для женщин. Шерсть также чесали, пряли и ткали вручную. Зимними вечерами жужжали две, а то и три прялки зараз. Готовую шерстяную нитку красили. Краской служили различные травы, коренья и древесная кора. Полушубки из овчины, мужские штаны из телячьей кожи — все это дубилось, красилось и шилось долгой студеной зимой собственными руками.

Янтарно-красный, пахучий и ароматный чай из высушенных стеблей дикой малины; кофе из прожаренных пшеничных зерен, покупаемых на базаре, с добавлением также прожаренных до коричневого цвета кусочков моркови и цикория; сахар — патока, получаемая из вываренного весной березового сока; заготовленная впрок и хранимая в березовых туесах черника — все это собирали, обрабатывали и заготавливали впрок, так, чтобы хватало до следующего лета.