Тревожная осень - [13]

И сразу, в лоб, без вежливых прибамбасов (типа «как отдохнули, Андрей Семенович?» да «что почем на Майорке?»):

– Нам нужно встретиться, Андрей Семенович. Сегодня я не могу, уезжаю. Так что давайте в понедельник, часа в два, в «Вирайле». Вас устроит?

«Вот и ответ на вопрос, мучивший тебя столько дней. Можно не продолжать, все ясно», – думал Андрей Семенович, чувствуя, как спина, руки и лоб покрываются гадкой, липкой и вязкой испариной. Понятно, почему Жизнев не хочет говорить с ним о результатах анализа по телефону. Ответ плохой. Иначе почему не сказать?

– А у вас, Андрей Семенович, все в порядке?

Нет, он не будет сидеть в неведении до понедельника. «Не люблю, когда меня держат за болвана в старом польском преферансе. Я игрок, а не болван» – так говорил Штирлиц Мюллеру в фильме «Семнадцать мгновений весны».

– Все-таки, Александр Владимирович, как анализ? – еле ворочая сухим языком, спросил Андрей Семенович.

– Видите ли, – нехотя продолжил Жизнев, – из двенадцати проб у вас две плохие. Извините, у меня действительно нет времени, я очень тороплюсь.

Доктор закончил фразу совершенно другим, извиняющимся голосом.

– Хорошо. Спасибо. Извините. До понедельника, – короткими фразами «выстрелил» Андрей Семенович и повесил трубку.

Он оглядел свой кабинет. И внезапно все вокруг взорвалось безумной вакханалией звуков.

– Два плохих анализа из двенадцати! – закричал вдруг Петр I с картины «Медный всадник», висевшей на стене прямо перед Андреем Семеновичем.

– Два из двенадцати! – заорал вахтенный матрос с самой верхушки мачты настольной модели парусника. Андрей Семенович повернул голову налево и поглядел на стенку, где висели картины с так любимыми им видами Петербурга, и тут же граф Суворов-Рымникский, запечатленный в бронзе великим Козловским, открыл рот и во всю мощь своей луженой глотки начал утешать его:

– Два плохих анализа, а десять хороших, два против десяти, два против десяти, два против десяти, два против десяти.

И еще какое-то лицо на другой картине, ехидно улыбаясь и ернически подмигивая ему, с каким-то гадким подхахатыванием начало выкрикивать название его болезни, короткое и беспощадное, как выстрел.

В отчаянии, весь мокрый, как будто только что из сауны, он ударил кулаком по столу что было сил и гаркнул:

– Да заткнитесь, мать вашу!

Однако злобно-торжествующий хор не унимался. Наоборот, словно грозный тайфун, он набирал силу и мощь.

И только Альберт Эйнштейн жалобно глядел на него со стены своими большими грустными глазами и, пытаясь утешить, приговаривал:

– Ну всего лишь два из двенадцати, то есть один к шести, и вообще, в мире все относительно. Не так ли, Андрей?

– Хотя все и правда относительно, а вот две пробы не относительны, а абсолютны, – попытался он возразить гению. Но не получилось.

Он словно впал в ступор. Сидел в своем кожаном кресле съежившись, в прилипшей к телу одежде и сжав кулаки, чтобы вступить в драку со всей этой орущей братией. Он хотел наброситься на них и бить, кусать, рвать зубами, хотя сражаться у него не было сил. Неведомый вампир высосал из него всю энергию, и осознание этого вжало его в кресло, как космонавта на старте космического корабля.

Выйти из оцепенения помог телефонный звонок. Нечеловеческим усилием воли Андрей Семенович заставил себя взять трубку. Звонила его заместитель, Алёна Викторовна: у нее был последний день перед отпуском, и она просила срочно ее принять по неотложному делу.

Он сидел и ждал ее прихода, потный, жалкий и раздавленный свалившимся на него испытанием. Хотелось крикнуть: «Алёна, не уезжай! Анатолий, финансовый директор, тоже в отпуске, и мне не потянуть войну на два фронта: биться с напастью, выполнять обязанности генерального директора и еще работать за вас двоих. Мне этого просто не вынести».

Но боязнь показаться «хромой уткой», американским президентом, который царствует, но уже не управляет, остановила его. Вдруг пожалеет его и правда останется?

«Жалость? Да никогда!» – подумал Андрей Семенович.

Много лет назад, на похоронах, он горько плакал, потому что ему было безумно жалко отца, глупо и по недосмотру врачей ушедшего из жизни. Плакал из-за того, что безобразно и жестоко говорил с отцом вечером накануне его смерти. Ему было невообразимо больно, что он никогда не сможет попросить прощения. Эта боль преследует его всю жизнь. И вдруг он услышал слова тети: «Смотрите, как Андрюша плачет. Жалко его».

Память тут же подбросила цитату из «Поединка» Куприна: «Ромочка, вы такой жалкий. А ведь жалость – сестра презрения».

Быть презираемым? Никогда! Он никогда и никому не позволит жалеть его.

Андрей Семенович рывком поднялся с кресла, вышел в комнату отдыха, подержал лицо под струей холодной воды, вытерся махровым полотенцем и вернулся в кабинет. Подошел к зеркалу. Кажется, ничего не заметно.

Он вполуха слушал Алёну, торопливо перечислявшую дела, которые нужно сделать в ее отсутствие.

– Ты лучше все напиши, – сказал ей Дымов. – Я на слух плохо воспринимаю, ведь скорость света в 300 000 раз больше скорости звука.

«Отлично, – подумал он, – ты уже шутишь».

Перехватив вопросительный взгляд Алёны, он снова порадовался тому, что выдержал первый экзамен на прочность.