Треугольник - [21]

Я остановил круговорот мыслей. Господи, сначала зеркало, теперь еще и это. Я сейчас разговаривал с самим собой, вернее, один я задавал вопросы, а другой я на них отвечал. Я уже разговаривал с внутренним голосом, и меня это не удивляло, потому что это было как само собой разумеющееся. И логично. Как-то упорядоченно, что ли. Без всяких неожиданностей. Но сейчас кто-то из нас — мой внутренний голос или я сам — спятил окончательно. Мы разговаривали отдельно друг от друга. Порознь. А так у меня впервые.

Я испугался. Ну вот. Я, оказывается, шизофреник, а меня даже в дурдом не возьмут. Вот не повезло так не повезло. Обидно, ничего не скажешь.

Нет, ну нельзя же так! Ну ладно, я умер, ладно, меня никто не видит, я призрак — черт бы с ним! Но говорить с внутренним голосом, как с посторонним человеком — это слишком!

Я медленно осел на пол. Почему-то было неуютно и боязно. Я старался не думать. Вообще не думать, ни какие темы. И, признаться, у меня это получалось. Наверное, от шока.

Через какое-то время (не знаю — какое; я не смотрел на часы, да они и не показывали правильное время после того, как я над ними поиздевался) я проводил глазами Глеба с отчимом. Наверное, все-таки не меньше часа прошло. Людей почти не было, только санитарки ходили туда-сюда по коридору да Карташов поднялся совсем недавно. Я лениво посмотрел на него и отвернулся. Домой я не пойду. Собирался, но не пойду. Не хочется.

Спал я в этот день снова в том же кресле. Спал плохо — то и дело просыпался. Но мне, к счастью, ничего не приснилось в этот раз. Я подозреваю, что если бы приснилось, оказалось бы последней каплей, и нервы бы точно не выдержали.

Я проснулся ровно в семь часов, как по режиму. Там всегда так — подъем в семь утра, зарядка в семь пятнадцать, завтрак в пол восьмого… Зарядку делать я не стал, да и третий пункт пропустил тоже. Но мысль о завтраке оказалась полезной. Я задумался, чего бы такого раздобыть маме. Ну, что она любит?

Да, интересный вопрос. Скотина, ты что никогда не обращал внимания на то, что ей нравится?

А ведь и правда — никогда. Ну, Март, ну ты даешь!

Я постарался вспомнить хоть что-нибудь. Точно, шоколад! Конфеты, шоколадки и прочие сладкие гадости, которые я терпеть не могу. Я просто не переношу шоколад в любом виде. А мама обожает, и Глеб тоже. Они все время конфеты трескают и мне предлагают, как будто специально, чтобы позлить, ведь оба знают, что я шоколад не перевариваю!

Ну ладно, не кипятись. Лучше дай ходу в магазин.

Я вышел на улицу. Интересно, где тут магазины? Хотя, наверное, везде. Перейду дорогу и обязательно найду хоть один из них. Я пересек узенькую улочку и пошел искать что-нибудь торговое. Как я и думал, мне сразу встретился шоп, магазин то есть. Притом конкретный такой шоп, не какой-нибудь киоск, да еще и круглосуточный. Мне это на руку: еще очень рано, и немногие работают в такое время. Я зашел и, с интересом разглядывая две стойки, стоящие тут для проверки покупателей, страдающих клептоманией, двинулся вперед, к отделу с шоколадом.

А я и не знал, что шоколад может быть такой разный. Молочный, темный, горький, белый, даже, представьте себе, апельсиновый. Офигеть можно, апельсиновый шоколад. А конфеты! Да их тут было столько, что я просто не мог поверить, что столько бывает. Я не стал углубляться в малоинтересующие меня подробности и схватил самую большую и дорогую коробку за шестьсот рублей. Я даже представить не мог, что какие-то там конфеты могут столько стоить. Ну ладно, по мне — так хоть тысячу. Я запихнул коробку в рюкзак.

А немножко страшно было. Хоть меня и не видел никто, а все равно. Чувствовал я себя вором. Я хотел было положить коробку на место, но разозлился на себя. В самом деле, чего это я, я же не для себя стараюсь. А маме будет приятно. Ей таких подарков никто не дарил.

Я быстрым шагом пошел прямо к этим двум стойкам. Чем скорее с ними рассчитаюсь, тем скорее уйду отсюда… И все-таки было стыдно.

Две стойки предательски громко запищали. Я обмер. Откуда-то быстро вынырнул охранник, но увидел, что никого нет, махнул рукой на пищащие стойки и ушел.

А у меня их писк в голове еще минут пять стоял. Я чуть не умер от страха, даже зареветь хотел.

Ты что сделал, Кот? Ты что, правда подумал, что маме нужны вот такие конфеты? Которые ты спер? Что ты сделал? Чем ты лучше Герасимова? Борец за справедливость, блин! Каспер! Ты — чмо последнее…

Я снова прошел мимо чертовых стоек, и они снова завизжали. Но теперь мне было все равно. Я водрузил гигантскую коробку проклятых дорогущих конфет на место и убежал.

Я рухнул в траву. Никогда бы не подумал, что сделаю… вот так. Сначала украду эти тупые конфеты, а потом, мучимый совестью, верну их обратно в магазин.

Может, не зря говорят: понедельник — день тяжелый. Это сказали не какие-то контуженные замороченные донельзя немцы, а простой народ. Ему, как известно, виднее. Еще какой тяжелый, понедельник этот. Правда, точно такой же, как и воскресенье. И как суббота. А про пятницу и говорить нечего. Умер я в пятницу.

Ну и умер! Привыкай, Март! Надо жить дальше… Или как сказать? Надо быть дальше. Ведь жить, кажется, больше не предвидится. А быть можно и нужно в любом случае.