Треугольник - [2]

Гагик смутился:

— Что скажут братья?

Мартирос и на это бы мог дать вразумительный и спокойный ответ, но он очень устал, и его прорвало:

— Нет мочи моей!.. Я умру, если останусь, брат Гагик!.. — Потом, увидев печальные, тысячу лет знакомые, родные глаза Гагика, мягко сказал: — Гагик-джан, я должен пойти… — И снова Мартирос с половины фразы перестроился: — …посмотреть на могилу святого Иакова…

Это был удивительный сплав правды и лжи. Подчас этот переход правды в ложь и наоборот происходил сам собою в процессе разговора, непроизвольно, независимо от самого Мартироса. Так что Мартирос знал, что его вины в этом как бы и нет.

Гагик молчал и не знал, что сказать.

Мартирос поглядел-поглядел в Гагиковы глаза, в которых метались нерешительность и беспомощность, поглядел-поглядел и сказал:

— Слышишь, умру, если не уйду… Хочешь, чтобы я умер?

Гагик помотал головой, Мартирос вдруг открыл для себя, что все в мире свободно, все легко и все можно. И он почувствовал, что если сейчас, вот прямо сию секунду он не решится и не уйдет, то никогда больше ничего уже в его жизни не произойдет. И он заторопился:

— Скажешь, Мартирос пошел на могилу святого Иакова. Все образуется, все ладно будет, милый. Не кручинься.

И так прямо, налегке, ничего с собою не взяв, боясь даже в монастырь зайти, обнял удивленного Гагика, расцеловал его и пошел к тропинке.

Он сделал всего лишь несколько шагов. И вдруг что-то забурлило в его теле, сдвинулось, части тела утратили способность действовать слаженно, вместе, они заспешили, каждая в отдельности заспешила-заспешила, и вот уже впереди самого Мартироса бежали его ноги, его руки, живот, уши, глаза… Так вот и бежал по тропинке Мартирос. Ему ни о чем не думалось. Настроение было самое возвышенное, и тело переживало новое, незнакомое дотоле свободное состояние.

Пока солнце не село, Мартирос шел на юг. Определенной, ясной цели у него не было: просто эта дорога была наиболее удобная, а ответвляющиеся от нее и теряющиеся в камнях глухие, невыразительные дорожки не внушали доверия, Мартирос их избегал. Слишком большая неразбериха царила в то время на дорогах. В стране хозяйничали турки и татары, тамерлановы ошметки и осевшие здесь византийцы. Все дороги были в их руках. И потому дорога Мартиросу казалась чужой, не своей. Местность, напротив, казалась знакомой, а если и незнакомой, то, во всяком случае, очень напоминала, была продолжением ему знакомых мест. Ни одна живая душа ему пока еще не встретилась. Он не чувствовал усталости, ноги у него были крепкие и с удовольствием ступали по земле. Не чувствовал он пока еще и голода, и о завтрашнем дне не думал, и даже о ночи не задумывался. Им двигали его радостное состояние и радужные мечты.

Мартирос открывал для себя новые дороги, новые поля и скалы, новые растения. Он жил этим новым окружением и свободой собственных чувств. Он шел и не думал, куда идет. Он знал, что идет в мир. Этот мир в центре всего мироздания, истинная жизнь там, мудрость, красота, вообще все на свете там. До этого он был словно на пороге какого-то жилья, а вот сейчас он впервые переступает порог этого жилья. И он ужаснулся при мысли о том, что мог так и состариться и умереть в Киракосовом монастыре, и ничего б не изменилось, и только одной могилой больше бы стало на замшелом кладбище. И надпись бы новая возникла: «Мартирос из Ерзнка, рождения 1464 года…»

Только в полдень Мартирос подумал, что он не просто шагает, а куда-то идет.

Это самое «куда-то» ухнуло в него и вызвало легкий испуг. Столько дорог, столько троп, каждая куда-то ведет, как ему дальше-то идти? И ночь впереди предстоит.

Но любая, даже самая опасная и непривлекательная дорога таит в конце новые земли, незнакомые моря и города, великое множество самых диковинных зверей.

К примеру, эта дорога: на конце ее, как на конце серебряного пояса, — страна французов, Париж… Эта дорога наверняка оборачивается Римом. А вот эта, третья, приводит вас к морю… В конце той дороги дерево с плодами сказочными и замечательными… А вот еще дорога, в конце ее стоит, вас дожидается распрекрасная дама с небесно-голубыми очами и черными ресницами, белокожая, с деликатными движениями и нежной поступью.

И вдруг Мартиросу захотелось подпрыгнуть высоко-высоко. С языка его стали срываться какие-то неармянские слова, впрочем, эти слова не имели отношения к какому бы то ни было языку, но были звучны и слетали с языка легко и празднично. Мартирос подумал, что это, наверное, язык его предков, что это его естественный, первородный, самый первый, праязык. Кто знает, кровь скольких племен намешана в его, Мартироса, крови. Но только сейчас, в минуту его внутреннего раскрепощения, хлынул наружу, выплеснулся из него этот свободный, непринужденный язык, такой естественный и такой варварский. Мартирос не стыдился самого себя, хоть и чувствовал, что, конечно, для человека постороннего эти восклицания на никаком языке и эта пляска святого отца, облаченного в длиннополую рясу, монаха, чьи мысли и чувства вообще-то организованы и устроены самым обычным образом и вполне приемлемы, — что все это по крайней мере удивительно. Стоило ему так подумать, как вдруг на соседней тропинке Мартирос увидел крестьянина, который оторопело глядел на него. Он еще с минуту смотрел на Мартироса, потом решительно повернулся и побежал без оглядки. Догнать его было невозможно. Он был худой, с тонкими ногами, и облачко легкой пыли, завихряясь, летело вместе с ним.