Третья тетрадь - [87]

– Я хотела тебе объяснить… – начала Апа после долгого молчания.

– Что ты можешь объяснить, когда за тебя давным-давно все объяснено? Мне нужно другое: сейчас мы приедем к одному месту, я ткну тебя носом, как нашкодившего щенка, и ты расскажешь мне все свои глюки на эту тему.

– А если их не будет? – с вызовом спросила она.

– Должны быть, – не повел бровью Данила. – И не смей притворяться.

Бросив машину у театра, они медленно пошли по Хлебному, Дах нарочно выбрал нечетную сторону, чтобы самому первым увидеть дом.

Он оказался самым последним и действительно выглядел внушительным, барственным и неплохо сохранившимся. В его шлемовидных окнах уже брезжила порочность модерна, а сто пятьдесят лет назад он, вероятно, и вообще казался вызывающим. Ох, не зря Александр Васильевич выбрал именно его. Данила взял Апу за руку чуть выше кисти, чтобы уловить малейшее учащение стучащей крови. Но она шла ровно, лишь с любопытством оглядывала улочку. На углу они остановились.

– Хорошо, – усмехнулся Дах и потянул ее через дорогу. – Пойдем по другой стороне.

Апа прошла мимо огромных окон даже не повернув головы и так, глядя куда-то перед собой, нехотя добралась до убогого сквера в начале. Результат оказался тот же.

– Ничего, времени много, будем гулять до тех пор, пока не вспомнишь, – и он крепко взял ее под локоть.

– Ты лучше рассказал бы мне правду, – вдруг устало заметила Апа. – Больше бы толку было.

– Какую правду? Нагую истину? Но дело в том, что правды здесь нет, есть случай и дыхание города, которое мутит мозги.

– Ты наврал мне тогда про средневекового монаха – иначе зачем бы ты таскал меня по Питеру, а не повез куда-нибудь в Италию или где там все это происходило. Это все здесь было.

– Какая логика! Отлично, здесь, – вот и вспоминай, все вспоминай, не здесь, так в другом месте, в третьем, в сотом. А еще лучше – лучше сразу призналась бы про историю на кладбище.

– Зачем? Может, я и влюбилась в него для того, чтобы забыть всю твою гадость.

– Мою?

– Да, всю твою липкую одурь, в которой я чувствую себя как муха в паутине. Я с тобой рабыня, у меня не остается ничего своего, своего, понимаешь?! – Апа бессильно топнула ногой. – Но где тебе понять о других, когда тебя и самого нет – одно позаимствованное, чужое, одна любовь к прошлому! Ты труп, вампир, ты не живешь, ты жрешь чужие объедки! Пусти меня, я тебя ненавижу, ненавижу!

Дах молча выслушал. Как несчастье все-таки поднимает человека, даже умственно, не то что духовно. Девочка заговорила вполне логично и образно. Но в Хлебном им, видимо, ловить действительно нечего: никогда Федор не брал ее на литературные вечера в этот дом, да и сам он вряд ли сюда ходил, слишком чуждым идейно был для него западник Дружинин. Еще бы, когда один заявляет, что его от другого тошнит, а тот, в свою очередь, пишет такие вещи, после которых не то что в дом не пойдешь, а и руки не подашь: «У Д. отсутствие меры производит неприятное впечатление, он никогда не остановится в пору! Повести г-на Д. пахнут потом».

А может быть, и вообще никаких вечеров не было здесь. Тогда где же, где?!

Не выпуская руки, Данила снова затолкал Апу в машину, поставил двери на автозамок и поехал на Васильевский.

Всюду были пробки, майский флер мешался с машинными выхлопами, одевая все вокруг в прозрачную и призрачную пелену нереальности. Вполне можно было представить, что еще ничего не потеряно и все возможно, – именно так и происходит каждую весну в этом городе, и жители в тысячный раз попадаются на этот крючок. Да что простые жители – даже Достоевский, самый великий реалист, был наказан в своем романе с Аполлинарией именно за потерю реальности. «Но я, слава Богу, не он, – печально подумал Данила, медленно выворачивая с моста налево, – у меня в жизни своя, пусть и маленькая ниша, и ее ирреальности я не отдам никому».

– Куда ты? – забеспокоилась Апа.

– Сама знаешь, куда.

– Нет! Выпусти меня сейчас же! Подонок! Нет! – Она рванулась в предусмотрительно запертые двери, потом обрушила на спину Даха град кулаков. – Узнать хочешь? Так вот тебе – никогда не узнаешь и будешь вечно за мной бегать, ты, старый, никому не нужный урод! – Дах, не реагируя, продолжал ехать. Тогда Апа сорвала с шеи то самое ожерелье и изо всех сил хлестнула им Данилу по лицу. – На, подавись своим старьем! Надоело!

Старая нить порвалась, и желтоватые зубы, сверкая серебряным дождем, рассыпались по салону.

– Сука, – прохрипел Дах и, заглушив мотор, резким ударом в лицо уронил Апу на заднее сиденье. Потом он перегнулся и несколько раз ударил еще.

Вокруг, возмущенные избиением женщины, а скорее всего, неуместной остановкой, загудели машины. Апа попыталась закрыться сумочкой, и от очередного удара кожзаменитель порвался, вывалив на сиденье всю женскую мелочовку. В глаза Даху бросился белый прямоугольничек визитки, на котором каллиграфически было выведено «Гриша-собачник» и телефон.

– Значит, не только Миша, а еще и Гриша! – прорычал он, снова замахиваясь.

То, что Данила с такой уверенностью назвал имя ее недолгого возлюбленного, почему-то привело Апу в ужас, и она бессильно опустила руки. И, словно в зеркале, Дах сделал то же самое.