Третья тетрадь - [36]

Полонский снова улыбнулся.

– Ах, женский вопрос, как известно, хорош лишь тогда, когда нет других вопросов.

– Не скажите! Вот вы, барышня, – гость, наконец, обратил внимание на Аполлинарию, – видно, из нынешних. – Он окинул взглядом ее стриженую голову, волосы на которой уже отросли и лежали шапочкой, как у дюреровского мальчика. И Аполлинарии вдруг на мгновение стало жарко и не по себе от этого пронзительного, колючего, страстного взгляда. Но ответа он не выслушал. – Женщина есть лучшее, чем сейчас владеет Россия… – И полились горячие слова, от которых закружилась голова. Глуховатый, почти старческий голос возносил на такие высоты и бросал в такие пропасти, что Аполлинария сидела как парализованная, вцепившись в диванный валик так, что побелели костяшки пальцев.

– Впрочем, простите великодушно, милейший Яков Петрович, заговорился, спешу, спешу. Я ведь только так, проведать… Простите. – И, не попрощавшись, странный господин выбежал в переднюю.

– Кто это? – прошептала потрясенная Аполлинария.

– Достоевский.

– Достоевский?! Сестра говорила мне… У него жена француженка, свободная женщина… Страсти какие-то африканские…

– Это лишь глупые сплетни. Он человек, конечно, безумный, но жена у него при смерти, чахоточная, пасынок на руках, а сам год как из каторги…

– Из каторги? – Так вот откуда этот надрыв, это знание, это проникновение в суть. – Сколько же ему лет?

– Сорок, голубушка, сорок.

Глава 13 Проспект Стачек

Новый театр Апе понравился сразу. В нем было намного проще, чем в ее прежнем: народу мало, помещение еще меньше, совсем крохотное, переделанное из простой квартиры первого этажа. Труппа, состоявшая из десяти человек, оказалась разношерстной и молодой, еще никто особо не стыдился работать в гардеробе или мыть пол. И режиссер здесь был совсем не такой, как в том театре, где она работала прежде, – этот выглядел импозантно, с крупным носом и в галстукебабочке.

– Итак, вы и есть протеже Ди-Ди?

– Кого?

– Ну, Даньки Даха.

– Да.

– А звать вас, поскольку он не удостоил…

– Аполлинария.

– Как?!

– Аполлинария. Можно просто Апа или Лина.

– Можно-то можно. А скажите, если не секрет, где он вас нашел?

– В музее Достоевского, – честно ответила Апа.

– Потрясающе!

Наинский с интересом оглядел Апу с головы до ног, вернее, наоборот, потом помолчал, хмыкнул, видимо снова вспомнив анекдот о кастинге, но затем махнул рукой и закончил знакомство следующими словами:

– Вам повезло, что Дах позвонил вовремя: я как раз собрался ставить новую вещь. Материал богатейший, особенно по пластике. Вот, садитесь и читайте, – и с этими словами режиссер сунул Апе несколько листочков пьесы под странным названием «Как они мирились».

Апа села на пол между крошечной сценой и тут же идущими вверх ступеньками сидений, а в этом новом для нее коллективчике, которому она пока даже еще не была представлена, между тем началась дележка ролей.

Текст показался Апе очень простым, почти детским. История была о собаках, которые противопоставили себя остальному собачьему обществу. Ей ужасно понравилась роль Бриты, важной собаки редкой породы, – при этом Апа так и видела их завуча из лицея, тетку, с которой можно было скопировать все повадки.

Но к тому времени, когда она дочитала, Брита досталась высокой девушке с длинными прямыми волосами, и Апа покорно молчала в ожидании судьбы.

– А вам я дам отличнейшую роль, тонкую, можно сказать, трагедийную – Милку.

Лицо у Апы вытянулось. Милка была старая дворняга, всеми отвергнутая и забитая, и роль ее была почти без слов.

– Вот-вот! – тут же взвился Наинский. – Это то, что надо! Уныние, обида, беспросветность! Это кладезь для начинающего. Посмотрите, они же все вам завидуют черной, нет, даже, я бы сказал, белой завистью! – Он обвел рукой присутствующих. – Что интересного играть лощеную суку, когда мы их и так каждую минуту видим по телевизору? Тут и играть нечего! А вам дана душа страдающая, знающая, этакая Кассандра! Нет, это решительно подарок для такой девушки, как вы.

– Кассандра? – Это имя Апа точно где-то встречала. Аполлинария напрягла память и вспомнила, что так называлась шикарная студия красоты на Московском проспекте. – Но я думала, что эта Милка совсем некрасивая, – простодушно сказала она режиссеру.

Наинский как-то странно хмыкнул и переключился на других.

Через полчаса Апа вместе со всеми ползала по дощатому настилу сцены.

Всю репетицию Наинский заставил их не подниматься с четверенек, чесаться, чавкать и якобы отправлять естественные надобности. Все наслаждались, и только Апе с непривычки было как-то тяжело и неудобно, а когда надо было схватить Наинского зубами за штанину, она и вообще смутилась.

– Что такое? Аполлинарии не смущаются! – возвестил Наинский. – Ну, смелее!

И ткнул ей штаниной прямо в лицо.

Апа с какой-то прямо злостью вцепилась в нее зубами и… неожиданно по-настоящему порвала тонкое полотно режиссерских брюк.

– Ай! – вскричал режиссер и отскочил в сторону. Согнувшись, он стал зачем-то прилаживать болтающийся лоскут, но тот упорно падал обратно.

– Борис Николаевич, снимайте штаны, давайте я зашью, – рванулась к нему Апа, чувствуя себя страшно виноватой.