Третья рота - [85]

, куда меня послал т. Корниец[83]. Для партизан я писал стихи и даже получил письмо от т. Ковпака, в котором он писал о том, что работает на черепах фашистов: «Это ещё цветочки, а ягодки будут впереди!..»

LXII

Никита Сергеевич вызвал нас на фронт — Тычину, Рыльского и меня.

Тычину тогда назначили наркомом образования Украины, которую ещё предстояло освободить, а Рыльский работал над словарём, и они не поехали.

Поехали Головко, Малышко и я.

Об этом я многое сказал в поэме «Отчизна», которую Прожогин так нечестно критиковал, когда меня били за стихотворение «Любите Украину!».

Но об этом — потом.

Имея базу глубоко в тылу, при штабе Воронежского фронта, мы иногда бывали на передовой.

Кормили нас не очень хорошо.

Первое всегда было из картофельных очисток, и у меня сильно болел живот.

Никита Сергеевич иногда приглашал нас в столовую штаба фронта и подкармливал.

Я там наедался так, что живот мой становился как тугой мавританский барабан.

Однажды Никита Сергеевич показал нам фотографию своего сына — лётчика, погибшего смертью храбрых.

Когда Никита Сергеевич рассказывал о смерти своего сына, он как раз держал в правой руке полную ложку супа, а в левой снимок сына.

И меня поразило, что ложка с супом в его руке не дрогнула, не пролилось из неё ни капли, хотя в душе седовласого воина бушевала буря…

Я эту бурю чувствовал своим сердцем, полным любви к человеку, так любившему и любящему Украину, которую он для нас олицетворял и которой, как и ему, принадлежали наши горячие и верные сердца.

Я с восхищением смотрел на него, на это железное спокойствие отца, сердце которого обливается кровью горя о сыне.

А вот и весёлое, хотя весёлое это могло закончиться очень грустно.

Мы были в Седьмой гвардейской армии. Наша «база» располагалась в селе, где размещался политотдел армии.

Когда мы приезжали с передовой — она проходила по берегу Донца, золотой реки моего детства, — и немцы били из-за неё по нас из тяжёлых пушек, сынок хозяина хаты, где мы жили, всегда встречал нас так:

— Ну как дела, пацаны? Закурить есть?

И вот стою я во дворе в солдатской гимнастёрке, в офицерском тёмно-синем галифе и кирзовых сапогах, в пилотке и портупее, с «ТТ» на боку и «Знаком Почёта» у сердца. Мы тогда ещё не были аттестованы и не имели званий.

Подлетает к воротам подворья, где я стоял, мотоцикл с передовой. Мотоцикл с коляской, в которой сидел маленький нервный горячий генерал.

Рукой в чёрной перчатке он сделал властный и резкий жест, мол, беги сюда!

Я иду к нему.

Тогда он кричит мне:

— Эй, ты! Беги!

Я иду к нему.

Подхожу к коляске и говорю маленькому генералу:

— Вы поосторожнее.

Он:

— Ты кто такой!

Я:

— Писатель украинский.

Он:

— А-а! Извиняюсь. Скажите, пожалуйста, где здесь политотдел армии?

— Я не знаю. Но здесь есть товарищи, которые должны знать.

Генерал выбирается из коляски и идёт за мной, нетерпеливо постукивая стеком по блестящему голенищу сапога.

Я чуть приоткрыл дверь сарая, где Головко, Малышко и корреспондент «Радянськой України» майор Купцов играли в карты и пили горилку.

Я тихо сказал Малышко:

— Андрей! Тут тебя хочет видеть один гражданин.

Малышко вышел, позёвывая и сонно моргая своими

японскими глазками, да ещё всем своим видом подчёркивая скуку, равнодушие и усталость.

Он ещё как следует не разглядел генерала, как тот обрушил на него бурю гнева:

— Как ты стоишь!..

И т. д.

Малышко, бледный, испуганный, стоял вытянувшись перед генералом, а тот отводил на нём свою душу.

Потом лукаво взглянул на меня и спросил:

— А может быть, это тоже писатель?

Я сказал:

— Да. Писатель.

Тогда генерал со словами: «Я тоже люблю литературу» — пошёл от нас, нервно хлеща стеком по блестящему голенищу своего сапога.

Малышко горько обиделся:

— Что ж ты меня не предупредил? Он же мог меня расстрелять…

Я ушёл за сарай и расплакался от обиды, что генерал орал на меня и говорил «ты».

LXIII

Танковый корпус наградили гвардейским званием, и мы были в этом корпусе.

Меня поразил командир танкового батальона, молодой хлопец в парусиновых сапожках, быстро и озабоченно прохаживавшийся среди танков. Он был невысокого роста и действительно напоминал мне подростка. Все танкисты молодые, молодые. Это было перед боем, а они вели себя так, словно не им предстоит ринуться через океаны вражеского огня освобождать родную землю Украины.

Среди них были сыны разных народов нашей Отчизны, и все они были как братья, которые шли из огня в огонь от легендарного Сталинграда.

В блиндаже один танкист, недавно ещё бывший кавалеристом, горячо доказывал преимущества коня перед танком, как живой энергии и дружбы кавалеристов перед дружбой танкистов.

Но его разбили по всем пунктам, и он, тяжело вздохнув, согласился.

Наверное, он тосковал по своим друзьям и коню…

Побеждают армии с молодым командным составом, где-то я слышал или читал об этом.

Я написал для танкистов от их имени стихотворение «Клятва танкиста» по случаю недавнего вручения им гвардейского знамени и читал им его.

В этом стихотворении, которое потом положил на музыку фронтовой композитор и исполняла фронтовая капелла, танкисты клялись освободить Украину, на священную землю которой они уже вступили и встали грозными армиями над Донцом, клялись уничтожить врага, отомстить ему за страдания нашего народа.