Третья рота - [35]

«Плюшкин» подал заявление в педагогический совет, пожаловался, что я назвал его контрреволюционером.

Меня вызвали. Забыв, что я на педсовете, я засвистел. Меня призвали к порядку.

Я сказал, что назвал управляющего всего лишь духовным контрреволюционером, рассказал обо всём, в чём упрекал управляющего, сказал, что подобным же образом он относится не только ко мне, но и к другим.

— Да, это — издевательство, — согласился один учитель, и меня отпустили, не сделав даже выговора.

А немцы подходили всё ближе.

Детей бедных родителей весной отпускали на три месяца домой для помощи по хозяйству. Отпустили и меня.

Демобилизованные солдаты организовали секцию при Совете депутатов и, воспользовавшись восстанием кулаков, обезоружили заводской отряд красногвардейцев, поклялись Совету, что будут верны революции, и стали нести охранную службу.

Я записался в этот отряд.

Секции выдали оружие с условием, что она будет отступать вместе с последними отрядами красной гвардии.

Бои шли уже у Сватовой.

Мы несли караульную вахту на железнодорожном мосту через Донец. Ночью я стоял в карауле и тревожно вглядывался в кусты, в темноте казавшиеся живыми существами, врагом, который коварно подкрадывается с динамитом, чтобы поднять в воздух железную громаду, гудящую и колеблющуюся под моими ногами, слитую с симфонией звёздной ночи. Тихо плыл в дымке молодой месяц над могучими горами, над лесом и водой, и свет его осторожно касался штыка и печально дрожал на затворе моей винтовки.

Был тёплый, погожий день. И вдруг тревожно и пронзительно закричал заводской гудок. Бесконечно долгий крик, бьющий по нервам, он звал к бою. Я схватил винтовку и побежал на улицу.

На заводе уже гремели выстрелы и гулко ухали пушки. А по «чугунке», протянувшейся полукругом через село, грозно и бесшумно двигались броневики. Они открыли огонь по заводу и селу, они оборонялись от солдат и спровоцированных заводской администрацией рабочих, которые не дали им сжечь паром через Донец.

Красногвардейцы тесными рядами стояли на открытых платформах с винтовками к ноге и всё падали и падали под пулями своих обманутых братьев.

Я не захотел стрелять по ним и отдал свою винтовку одному из солдат.

Тут ко мне подлетает на коне мой родственник Холоденко, начальник отряда солдатской секции.

— Ты чего без винтовки?

— Сейчас пойду за ней.

Он с подозрением посмотрел на меня и помчался дальше.

Когда я бежал, переулки были заполнены стрельбой так, что казалось, стреляют совсем рядом, я не выдержал и послал пулю в далёкий эшелон. Теперь я знаю, что эта пуля не убила никого, потому что я целился в крыши вагонов, но она поразила моё сердце.

Красные броневики отошли от Лоскутовки и стали бить по штабу.

После каждого выстрела в воздухе тонко шумели снаряды и вздымались облачка взрывов, а когда снаряд попадал в железнодорожное полотно, то казалось, что грохочет и разлетается весь мир.

Им отвечали заводские пушки за горой.

Бой прекратился, и красногвардейцы прислали к нам делегатов. Они ехали в фаэтоне в золотом мареве дня, подтянутые и спокойные.

В штабе я увидел нашего красногвардейца Михаила Вельцмана.

Он стоял, перепоясанный пулемётными лентами, и слушал члена Совета Ажипу.

Тот страстно и горячо говорил:

— Дорогие красные орлы! Вас не поняли, и вот вы, разбитые и озлобленные, отступаете по окровавленным полям Украины. Вас никто не поддерживает. Но придёт время, когда вас позовут и вы вернётесь сюда — могучие, светлые и непобедимые.

Я ушёл, но долго ещё перед моими глазами стояло печальное лицо красного героя.

XXXI

Хмурый, стоял я на «чугунке», а мимо меня громыхали обозы немецкой армии. Грозно чеканили кованый шаг бесчисленные синие колонны баварской пехоты, и мерно покачивались в сёдлах кавалеристы.

Меня поразил один красивый юноша-офицер. Он был стройный и нежный, как девушка, и ему очень шла жёлтая каска.

С грузной неумолимостью ползли тяжёлые пушки, тупыми дулами хищно уставившись туда, где вместе с кровавым солнцем исчезали люди, перепоясанные пулемётными лентами.

И снова вернулся прежний страх — и прежний заводской пристав. Сверкала штыками гетманская стража после разгона немцами Центральной Рады[5]. И высасывали в Германию длинными эшелонами муку и сало.

В сёлах карали крестьян, возвращали имущество и землю помещикам и без конца расстреливали красногвардейцев и матросов.

Я нигде не мог найти работу, ходил с хлопцами к девчатам и в чаду самогонки всё мечтал о какой-то синеокой, которую непременно встречу.

Начал увлекаться Олесем[6] и Вороным[7]. Иногда писал украинские стихи.

Я не мог так просто пить самогонку и зажимал пальцами нос, чтобы не слышать этого ужасного запаха. А потом плакал пьяными слезами над «Катериной» Шевченко, над своим прошлым и лез целоваться к товарищам.

Какой-то немец полез к девушке Серёги Дюжика. Она начала кричать, немец был толстый и сильный. Но Серёга сбил его с ног, схватил за штанину и блузу и стал бить об пол. У немца уже безжизненно болтается голова и кровь перестала идти из горла, а Серёга всё колотит его об пол.

Девчата сказали, что сюда идут немцы.

Серёга выскочил — и наутёк. Немцы, стреляя на бегу, бросились за ним. Они загнали его на кручу над Донцом.