И снова — уже в третий раз за сегодняшний вечер — ощущение тревоги охватило меня.
«Пока ничего», — сказал мне отец, когда мы сидели в кафе-мороженом. Но почему все-таки «пока»?! Значит, могло что-то случиться? И может быть, уже случилось, если Галина Аркадьевна пришла к нам так поздно…
А тут еще, прощаясь, она вдруг наклонилась ко мне, обняла за плечи и прошептала в самое ухо:
— Береги своего отца, Колька… Он у тебя очень хороший человек, слышишь?
С чего она заговорила сегодня об этом? И вообще смешно говорить мне такие вещи! Как будто я сам этого не знаю!
Отец пошел проводить Галину Аркадьевну до автобусной остановки, а я стал укладываться спать. Потом, уже лежа в кровати, я слышал, как он вернулся, как ходит по кабинету. Четыре шага — туда, четыре — обратно, от стены к стене, четыре — туда, четыре — обратно…
Сколько же можно так ходить? Я решил, что ни за что не усну, пока он не ляжет. Пусть хоть целую ночь придется лежат с открытыми глазами…
Тикали часы на столике, да раздавались за стеной шаги отца — больше никаких звуков не было слышно в нашей квартире…
Наверно, я все-таки заснул, потому что скрип двери показался мне очень громким. Я дернулся и открыл глаза.
В комнате стоял отец.
— Ты не спишь? — шепотом спросил он.
— Нет, — торопливо сказал я.
Он повернулся к окну и стал смотреть на улицу. По стеклам барабанил мелкий дождь.
— Если бы у тебя был учитель… — негромко сказал отец.
— Если бы у тебя был учитель, — повторил он, — которого ты бы очень любил…
— Профессор Колесов? — спросил я.
— Да, профессор Колесов… Если бы у тебя был такой учитель… Если бы он был для тебя больше, чем учителем… Ты понимаешь меня?
— Да, понимаю. — Я тоже почему-то говорил тихо, почти шепотом.
— И вдруг бы выяснилось, что он ошибался…
— Как? — быстро спросил я.
— Да, вот представь себе, вдруг бы выяснилось, что он ошибался. Как бы ты поступил?
— Я не знаю, — нерешительно сказал я. — Я не знаю.
— Вот и я не знаю, — сказал отец.
Я никогда не думал, что большие ученые тоже могут ошибаться. Как же это так?
— Бывают в науке такие случаи, — словно отвечая на мои мысли, сказал отец. — Профессор Колесов, конечно, был очень крупным ученым, настоящим исследователем. Галина Аркадьевна уже рассказывала тебе: в последние годы своей жизни он пытался объяснить некоторые сложные процессы, происходящие в клетке. Процессы, которые пока еще очень мало изучены. И он выдвинул свою теорию — смелую, оригинальную теорию. Я не буду объяснять, в чем ее суть, ты все равно вряд ли поймешь. Да это и неважно. За свою жизнь у Колесова было немало интересных работ, но эта, последняя, была его самой любимой, наверно, он чувствовал, что она — последняя. Одни ученые — и у нас, и за границей — принимали эту теорию, другие — отвергали. Одни опыты ее подтверждали, другие ставили под сомнение. Короче говоря, чтобы проверить ее, нужна была еще долгая работа, надо было поставить сотни, а может быть, даже тысячи опытов. Сам Колесов не успел закончить свой труд, но он надеялся на нас, своих учеников. И мы провели эти опыты.
Отец помолчал немного и сказал:
— Теория Колесова оказалась неверна. Теперь мы знаем это почти определенно.
— Значит, Осинин был прав? — спросил я испуганно.
— Нет, — сказал отец. — Такие люди, как Осинин, правы никогда не бывают. И знаешь, почему? Потому что у них нет своих взглядов. Они — как рыбы-прилипалы. Но дело не в этом. Дело даже не в том, что теория Колесова оказалась ошибочной. В настоящей науке ничто не бывает бесполезным. Даже ошибки. Знаешь, когда я приезжаю в незнакомый город и у меня есть время, я люблю искать нужную мне улицу сам, ни у кого не спрашивая. Сначала идешь в одну сторону, возвращаешься, идешь в другую. Зато потом уж будешь знать весь город как свои пять пальцев. Так же и в науке. Только спросить, куда идти, здесь уж действительно не у кого. Так что ошибок не надо бояться. Но вот когда я вспоминаю, как дорога была Колесову его последняя работа, как волновался он, как загорался весь, когда говорил о ней, как верил он в свою правоту, я не могу, понимаешь, не могу…
Отец замолчал. Он стоял, по-прежнему повернувшись к окну, я видел только его темную спину, он словно вовсе и не со мной говорил, а просто думал вслух. А может быть, он все-таки ждал, что скажу ему я. Но что я мог сказать? Я молчал.
— Пока об этом знают только у нас в институте, — снова заговорил отец, — но через неделю, или через две, или через месяц, если мы сообщим об окончательных результатах опытов, я представляю, какой шум поднимут люди, подобные Осинину, чего только не наговорят они о Колесове! Они только и ждут подходящего момента.
«Он сказал «если», — подумал я, — «если мы сообщим…»
И снова, будто угадав мои мысли, отец спросил:
— Знаешь, о чем мы говорили сегодня с Галиной Аркадьевной? Может быть, мы не должны, не имеем права публиковать сейчас результаты опытов? Ради памяти Колесова? Только ради его памяти. В конце концов у нас есть еще десятки проблем, которыми мы можем заниматься… и занимаемся…
Нет, конечно, он вовсе не ждал сейчас моего совета, он вовсе не ждал, что я сумею помочь ему, он просто разговаривал сам с собой, просто думал вслух — наверно, от этого ему становилось легче…
