Третий роман писателя Абрикосова - [33]

Но вначале, до ремонта, все было в порядке, только иногда они со свекровью легонько спорили за столом, причем, смешно сказать, на политические темы. А точнее – по поводу оценки событий не слишком давней отечественной истории. Впрочем, спорили не очень-то легонько – бывало, что Вероника Георгиевна, налившись краской, хлопала по столу ладонью и кричала: «Не кощунствуйте, дитя мое!!» Но все-таки «дитя мое» – уже спасибо. И Лариса, чтоб не сойти с позиций и одновременно не доходить до скандала, смеялась и говорила, что они с Вероникой Георгиевной все равно не договорятся – «Вы, Вероника Георгиевна, обласканная, а я, извините, ссыльнокаторжная» – намек на обстоятельства своего происхождения. Вероника Георгиевна поджимала губы и говорила: «Лара, это неуместно!», а муж обнимал ее, целовал в затылок и улыбался: «Ах ты, моя ссыльнокаторжная!» А потом точно так же целовал в головку свою мамочку: «Ах ты, моя обласканная!» Одно слово – миротворец.

Все это шаткое равновесие рухнуло на ремонте. Лариса все свои силы, все умение выкрутиться, сэкономить, раздобыть – все отдала на этот ремонт, и главное, она ведь тоже ничего не умела, она на ходу училась, потому что иначе и не сделаешь ничего, и без копейки останешься – а в ответ получила только барское презрение. Презрение к попыткам договориться с более дешевыми рабочими, к тому, что с мастерами надо поторговаться, и обедом их накормить тоже надо. «Лучше бы я что-нибудь продала из своего, – пожимала плечами Вероника Георгиевна, – чем мыть посуду за этими пьяницами…» «Ну продайте, Вероника Георгиевна!» – Лариса стояла перед ней в линялом тренкостюме, мокрая, красная от кухонного жара – она готовила штукатурам обед и только что примчалась из Бикшина, была на приеме у районного архитектора, согласовывала кирпичный пристрой для котельной, ванной и сортира, и еще в Бикшине достала две бутылки портвейна, потому что рабочего надо накормить и бутылочку ему выставить, тогда ему совестно будет цену заламывать. А эти, которых наняла Вероника Георгиевна? Решила в Ларисино отсутствие внести свой вклад в общее дело и восторженно кричала по телефону – великолепные мастера, с высшим образованием, прямо западные мальчики, аккуратные, на собственной машине, и главное, обедать не просят, с собой у них термос, все с собой, включая лимонад, – ах, как на Западе! Лариса тут же примчалась на дачу, придралась к совершеннейшей ерунде, вроде сломанного розового куста, и выгнала их к черту, а они еще орали про неустойку, а она грозила запомнить номер машины и сообщить куда следует – потому что она знала, как эти западные мальчики, которые обедать не просят, потом рассчитываются: за каждый гвоздь потребуют, за каждый шуруп отдельно. Они даже смету нарисовали – Лариса их прихлопнула в тот момент, когда Вероника Георгиевна, нацепив лиловые очки, глубокомысленно изучала эту, с позволения сказать, смету, а западные мальчики, оба в джинсиках и усиках, почтительно объясняли про накладные расходы… И Лариса позвала все того же вечного Василия Абрамыча со товарищи – с Борькой, Никитой Кузьмичом и Валентинчиком, – выставила им бутылку, потолковала о жизни – в общем, оказала уважение, и все в порядке. «И я готова у плиты стоять, потому что это дешевле! Дешевле, Вероника Георгиевна!» – и они смотрели друг на друга, и Лариса твердо знала, что Вероника Георгиевна ничего из своего, разумеется, не продаст, да и вообще, что это за мифическое «свое»? Что за тайные сокровища, о чем вы? А Вероника Георгиевна поражалась, как это могло случиться, что ее сын стал мужем этой малоинтеллигентной особы, этой распаренной хабалки, молодой кулачихи руки в боки, и Лариса читала эти ее мысли, и ей даже не было обидно – ощущение бессмыслицы окатывало ее. Пустая усталость.

Усталость была оттого, что муж и свекровь только под ногами путались. Муж хоть не мешал и даже мог изредка поддержать доску или поднести полмешка цемента, но Вероника Георгиевна во все лезла, требовала и запрещала. «Я запрещаю!!» – и она, сверкая глазами, раскинув руки, грудью наскакивала на Василия Абрамыча с Борькой, когда они, к примеру, устанавливали перегородку на втором этаже. «Я запрещаю!!» – орала она, и рабочие переглядывались, а Лариса готова была сквозь землю провалиться. Что вы запрещаете, Вероника Георгиевна, почему? Ради Христа, успокойтесь… Муж и свекровь очень гордились тем, что их дача не типовая – единственная не типовая дача во всем поселке. Все дачи в этом поселке-подарке были выстроены по единому образцу, но Федор Федорович, академик архитектуры и четырежды лауреат, исхлопотал себе разрешение самому, так сказать, приложить руки в пределах утвержденной сметы и даже добавить кое-что из личных сбережений. Вероника Георгиевна всерьез мечтала повесить на этот дом охранную доску, как на памятник архитектуры, и вообще, ведь Федор Федорович построил в одной Москве три министерства, один райсовет, четыре заводских дворца культуры и около десяти жилых домов, а также немало речных вокзалов и облдрамтеатров на периферии – ведь это же вклад? Вклад, вклад, соглашалась Лариса, но будем реалистами – в этом же самом поселке мирно догнивают дома бесчисленных столпов науки и культуры, взять хотя бы психолога Франковского, создателя всемирно известной методики Франковского – Шредера. Правда, в свое время, до полного разгрома космополитов и низкопоклонников, была просто методика Шредера, но это злобные космополиты замалчивали работы харьковского студента Леонтия Франковского. «Да, Франковский, помнится, был малоприятным типом, – неожиданно соглашалась свекровь, не поняв, очевидно, о чем идет речь. – Но при чем тут Леонтий Трофимович Франковский?» Да ни при чем, дорогая Вероника Георгиевна, бог с ним, с Франковским, но здесь жили многие истинно достойные люди, большие ученые, взять того же Шуберта или Чернова, но ведь никто из вдов и сирот не затевается с мемориальными досками и охраной памятников! Но Вероника Георгиевна упиралась – там просто жилье, а здесь, у нее, – памятник архитектуры.