Третий полицейский - [22]

О Де Селби пока все. Мак-Кружкина, краснолицего и тихо пыхтящего от количества еды, упрятанной им в брюхо, я нашел за кухонным столом. В обмен на сигарету он бросил на меня несколько ищущих взглядов. «Вот так вот», — сказал он.

Он закурил сигарету, и сосал ее, и исподтишка улыбался мне.

— Вот так вот, — сказал он снова. Рядом с ним стоял его фонарик, и он поигрывал по нему пальцами.

— Отличная погодка, — сказал я. — Зачем вам фонарь средь бела утра?

— Я могу вам задать вопрос ничуть не хуже, — отозвался он. — Не могли бы вы уведомить меня о значении слова «бюльбюль»?

— Бюльбюль?

— Как бы вы сказали, что такое бюльбюль?

Головоломка эта меня не интересовала, но я притворился, что роюсь в уме, и недоуменно кривил лицо, пока не почувствовал, что оно достигло половины положенного ему размера

— Не женщина ли из тех, что берут деньги?

— Нет.

— Не латунные шишечки на немецком паровом органе?

— Не шишечки.

— Не имеет ли какого-нибудь отношения к независимости Америки или тому подобному?

— Нет.

— Механический моторчик для заводки часов?

— Нет.

— Опухоль или пена во рту у коровы или такие вот эластичные штуки, которые дамы носят?

— И рядом с ними не лежало.

— Не восточный музыкальный инструмент, на котором играют арабы?

Он захлопал в ладоши.

— Не то, но очень близко, — улыбнулся он, — совсем по соседству. Вы сердечно вразумительный человек. Бюльбюль — это персидский соловей. Что вы теперь об этом думаете?

— Я редко попадаю впросак, — сказал я сухо.

Он восхищенно посмотрел на меня, и некоторое время мы молча сидели вдвоем, как если бы каждый из нас был очень доволен и собой, и другим и имел на то веские основания.

— Вы, без малейшего сомнения, человек с высшим образованием? — допрашивал он.

Я уклонился от прямого ответа, но постарался сидеть на своем стульчике с видом большого ученого и далеко не простого человека.

— Я думаю, вы всевечный человек, — сказал он медленно.

Некоторое время он просидел, подвергая пол строгому осмотру, а затем направил на меня свою темную челюсть и стал меня допрашивать о моем прибытии в приход.

— Не хочу хитрить, — сказал он, — но не проинформируете ли вы меня о своем прибытии в наш приход? У вас, разумеется, был трехскоростной переключатель для холмов?

— Нет у меня трехскоростного переключателя, — ответил я довольно резко, — как равно и двухскоростного, а также правда и то, что у меня нет двухколесного велосипеда, насоса у меня мало или вовсе нет, а фара если бы у меня и была, в ней не было бы никакой нужды, поскольку, ввиду отсутствия двухколесного велосипеда, у меня нет и скобы, куда ее можно было бы привесить.

— Пусть так, — сказал Мак-Кружкин, — но ведь на трехколесном велосипеде над вами, верно, смеялись?

— Нет у меня ни двухколесного, ни трехколесного велосипеда, и сам я не дантист, — сказал я с суровой и категорической тщательностью, — и я не признаю ни велосипедов с большим передним и маленьким задним колесом, ни мотороллеров, ни безмоторных дрезин, ни туристических тандемов.

Мак-Кружкин побледнел, нетвердо схватился за мою руку и напряженно вгляделся в меня.

— За весь отпущенный мне природой пых, — сказал он наконец сжатым голосом, — я ни разу не сталкивался ни с более фантастическим эпилогом, ни с более своеобразной историей. Вы, точно, — своеобразный далеко заходящий человек. До смертного своего вечера не забуду этого, сегодняшнего утра Только не говорите, что вы меня подначиваете!

— Нет, — сказал я.

— Ради хрипа!

Он встал, негнущейся ладонью пригладил волосы назад вдоль черепа и долго смотрел в окно глазами, лопающимися и танцующими на лице, подобном пустому, бескровному мешку.

Потом он прошелся, чтобы восстановить кровообращение, и взял с места на полке маленькое копьецо.

— Вытяните руку, — сказал он.

Я довольно лениво вытянул ее, а он направил на нее копье. Он двигал его все ближе и ближе, и, когда блестящее острие оказалось на расстоянии около пятнадцати сантиметров, я ощутил укол и коротко вскрикнул. На середине ладони показалась бусинка моей красной крови.

— Вот спасибо, — сказал я. Я слишком удивился, чтобы досадовать на него.

— Это вас заставит задуматься, — заметил он торжествующе, — будь я старый голландец по профессии и национальности.

Он положил копьецо назад на полку и косо посмотрел на меня с бокового угла не без некоторого, так сказать, км-з'атше.

— Может, вы способны это объяснить? — сказал он.

— Это предел, — сказал я изумленно.

— Тут потребуется некоторый анализ, — сказал он, — интеллектуально.

— Почему ваше копье укололо, когда острие было в пятнадцати сантиметрах от того места, где у меня из-за него выступила кровь?

— Это копье, — ответил он тихо, — одна из первых вещей, изготовленных мною на досуге. Теперь я от него не в большом восторге, но в год, когда я его сделал, я был довольно горд, и утром никакой сержант не смог бы меня заставить встать. Другого такого копья нет во всю длину и ширину Ирландии, а в Амэрикай имеется один лишь подобный предмет, да и то я не слыхал, что это такое. Однако я никак не приду в себя от потрясения: без велосипеда. Боже милостивый!

— Но копье, — настаивал я, — расскажите мне, в чем там суть, будьте молодцом, я никому не скажу.