Третий полицейский - [2]

Я давным-давно разобрался, каково мое положение в мире. Все мои родственники умерли, а человек по фамилии Дивни работает и живет на ферме, пока я не вернусь. Никакая доля фермы ему не принадлежит, и он еженедельно получает зарплату чеками из конторы в далеком городе, битком набитой юристами. Я был незнаком с этими юристами и никогда не встречался с Дивни, но на самом деле все они трудились на меня, а отец перед смертью заплатил наличными за все это устройство. Когда я был маленький, я считал его щедрым человеком за то, что он все это сделал для мало ему знакомого мальчика.

Из школы домой я поехал не прямо. Несколько месяцев я провел в других местах, чтобы расширить свой кругозор и разузнать, во что бы мне обошлось полное собрание сочинений Де Селби и нельзя ли где-нибудь одолжить некоторые менее важные труды его комментаторов. В одном месте, где я расширял свой кругозор, со мной как-то вечером произошел серьезный несчастный случай. Я сломал левую ногу (или, если хотите, мне ее сломали) в шести местах, и, когда я достаточно оправился, чтобы вновь продолжать свой путь, одна нога, левая, была у меня сделана из дерева. Я знал, что денег у меня всего ничего, что я возвращаюсь домой на каменистую ферму и что жизнь у меня будет нелегкая. Но к этому времени я уже точно знал, что фермерство, если даже мне и придется им заниматься, не станет делом моей жизни. Я был убежден, что, коль имени моему суждено остаться в памяти людей, оно будет там рядом с именем Де Селби.

Помню до мельчайших подробностей вечер, когда я вошел обратно в собственный дом, держа в каждой руке по дорожной сумке. Мне было двадцать лет от роду; был вечер веселого желтого лета, и дверь кабака была открыта настежь. За прилавком был Джон Дивни. Наклонившись вперед, он опирался вилкой на низкий щиток для портера, руки его были аккуратно сложены, а лицо смотрело вниз на газету, разложенную на прилавке. У него были коричневые волосы, и его небольшое тело было довольно красиво сложено из плотных желваков; плечи у него были расширены работой, а руки толстые, как небольшие древесные стволики. У него было тихое цивилизованное лицо с глазами задумчивыми, коричневыми и терпеливыми, как глаза коровы. Поняв, что кто-то зашел, он не оторвался от чтения, но его левая рука побрела в сторону, нашла тряпку и стала вытирать прилавок, оставляя на нем медленные мокрые следы. Потом, все еще читая, он раздвинул руки одну над другой, как будто растянул на всю длину гармошку-концертино, и сказал:

— Шхуну?

Шхуной посетители называли пинту кол-рейнского черного. Это самый дешевый портер в мире. Я сказал, что хотел бы поужинать, и назвал свое имя и положение. Тогда мы закрыли лавку и перешли на кухню, где просидели почти всю ночь за едой, разговорами и питьем виски.

Следующий день был четверг. Джон Дивни сказал, что труд его теперь завершен и что в субботу он будет готов отправиться восвояси. Говорить, что труд его завершен, было некорректно, так как ферма находилась в плачевном состоянии и большая часть годовых работ еще даже не начиналась. Но, в субботу он сказал, что ему остается закончить еще несколько дел, в воскресенье он работать не может, а вот во вторник к вечеру будет готов сдать хозяйство в идеальном порядке. В понедельник ему пришлось ухаживать за заболевшей свиньей, и это задержало его. В конце недели он был занят как никогда, а прошествие двух месяцев, по-видимому, не уменьшило и не облегчило его срочных задач. Я особенно не возражал, потому что если работник он был праздный и берегущий себя, то в качестве компаньона он меня вполне устраивал, тем более что никогда не просил платы. Сам я работал по хозяйству мало, проводя все время за разборкой своих бумаг и более углубленным перечитыванием страниц Де Селби.

Не прошло и года, как я заметил, что Дивни стал употреблять в разговоре слово «мы» и, что еще хуже, слово «наше». Он сказал, что хозяйство ведется не в полную силу, и повел речь о том, что не мешало бы завести батрака. Я с этим не согласился и заявил, что на маленькой ферме больше двух человек не нужно, и добавил, чем очень себя огорчил, что мы бедны. После этого нечего было и пробовать ему сказать, что все принадлежит мне. Я стал говорить себе, что если я даже и владею всем, то мною владеет он.

Четыре года прошло довольно счастливо для каждого из нас. У нас был хороший деревенский дом и сколько угодно хорошей деревенской еды, но мало денег. Почти все время я проводил за занятиями. На свои сбережения я теперь купил полные собрания трудов двух основных комментаторов, Ротлюка и Бассетга, и фотокопию «Кодекса» Де Селби. Кроме того, я приступил к задаче основательного изучения французского и немецкого, чтобы прочесть работы других комментаторов на этих языках. Дивни днем по-своему работал на ферме, а по вечерам громко разговаривал в кабаке, подавая там напитки. Как-то я спросил, что с кабаком, и он сказал, что каждый день терпит убытки. Мне это было непонятно, ведь посетителей, судя по голосам за тонкой дверью, было довольно много, а Дивни постоянно покупал себе новые костюмы и нарядные булавки для галстука. Но я много говорить не стал. Я был доволен, что меня оставляют в покое, ибо знал, что труд мой важнее меня самого.