Трепет крыльев - [32]

Я начала плакать, плакала и не могла перестать, а он держал меня за руку на этом похожем на аэроплан, отвратительнейшем кресле, где так стыдно и чувствуешь полную беззащитность, а потом прикрыл простыней, гладил по руке и слушал.

— Я молилась, чтобы его не было, — пробормотала я, и он прикоснулся к моему лицу. — И Бог меня услышал.

— Ты молилась о том, чтобы выжить и уберечь его от беды, — сказал мне ангел в белом халате, — и Бог это знает. Неважно, как ты это назовешь, — он обращался ко мне на ты, словно я была не взрослой женщиной, а ребенком.

Он говорил о Боге так, как будто был с Ним знаком и знал о Нем больше, чем кто-либо другой.

— Неправда, — шепнула я.

— Правда, — сказал он и вытер мне глаза. — Поверь мне, я знаю.

Может быть, он знает лучше, ведь он врач.

— Видишь, — он гладил меня по руке, — сейчас тебе лучше, да? Истину узнаешь по тому, что тебе становится лучше.

Мне было лучше.

— Я должен направить тебя в стационар. Полежишь несколько дней, надо будет провести обследование, не отбиты ли почки. Как это было?

— Он пинал меня, — прошептала я, и мир вдруг начал расширяться.

Я начала говорить: о том, как он ударил меня в первый раз, и как я неумело пыталась покончить с собой, приняв тот несчастный реланиум, и как он ударил меня во второй, в десятый раз, и о руке рассказала, и о том, как он срывал на мне злость, потому что я была его женой.

А мир все расширялся и расширялся.

Я уже не была заперта в собственной коже, она покрывала мое тело, а оно лежало в операционной, а операционная была частью больницы, а больница стояла на улице, а улица была в городе, а город был в Польше, а Польша была в Европе, а Европа была частью мира, а мир был крохотной частицей космоса… Мир стал безбрежным, и я увидела, что стоит день, а не ночь, в окно видны ветки тополей, а у врача, склонившегося надо мной, на правой щеке красное родимое пятно, он немного лысоват, но красив. У него были усталые глаза и добрая улыбка.

В его глазах я не была ущербной.

— Я не останусь в больнице, — сказала я врачу, которого полюбила.

— Тебе надо поговорить с психологом, — сказал врач, — и пройти медицинское освидетельствование.

— Я не вернусь домой, даю слово, — повторила я, как текст присяги, отвечая врачу на вопрос, которого он не задал.

Они провели освидетельствование: кровоподтеки на обеих голенях, ссадины, следы от ударов на правой лопатке, селезенка не увеличена, болевой порог снижен, живот мягкий, кровь в моче, рекомендовано находиться под медицинским наблюдением.

Я сдержала слово. И больше туда не вернулась.

Оставила фотографии, оставила письма, оставила книги, которые любила. Оставила одежду.

Я вернулась к тебе.

Он приезжал ко мне на работу. Стоял у входа, измученный: глаза, как у газели, дрожащий голос — такой мужественный, такой знакомый.

— Ты не можешь перечеркнуть то, что между нами было… Я не знаю, что со мной творилось, не помню, но клянусь, я уже все понял, теперь все будет по-другому…

— Это хорошо, — сказала я. — Если ты не против, Иоася приедет за моими вещами.

— Конечно, — голос у него сорвался, — если таково твое решение, я отнесусь к нему с уважением, но знай, что я люблю тебя больше жизни.

Из больницы меня забрал муж Иоаси. Они взяли сынишку в себе в спальню, а мне отдали его комнату. Теперь я засыпала в компании с маленькой розовой пантерой и большим серым бегемотом, которого отдал мне Ендрусь:

— Чтобы тебе не было страшно ночью, тетя.

И последнее, что я видела перед тем, как заснуть, это тучки, которые нарисовала Иоася на стене его комнаты у кроватки.

— Не переживай, он счастлив, что может спать у нас в комнате, — говорила Иоася, — приходи в себя, а потом мне все расскажешь.

И потом мы сидели с ней на кухне, Збышек деликатно исчез, устроился перед телевизором, прикрыл дверь, а перед этим прижал меня к себе, как ребенка. Иоася подперла голову руками и слушала, слушала, слушала. Она не могла понять, почему я ей ничего не говорила. И твердила одно и то же:

— Это невероятно, боже мой, это невероятно, я не понимаю, почему он это сделал?!

Вот именно.

Потому что. Таков ответ. И нет никакого другого.

В пятницу во второй половине дня она поехала к нему, ее не было несколько часов. Она вернулась с двумя чемоданами и с большой коробкой, набитой всякими мелочами. Иоася позвонила снизу, чтобы ей помогли, и Збышек быстро спустился, обеспокоенный тем, что ее так долго не было.

Она вернулась сама не своя.

— Ханка, ты хорошо подумала, что делаешь? Знаешь, он в ужасном состоянии, я и понятия не имела, что это такой чувствительный мужчина, я никогда не видела его таким. Я не представляла себе, что мужик может так страдать. Он так красиво говорит о тебе… Он чуть не плакал, собирая твои вещи… Может быть, ты слишком опрометчиво приняла решение? Он берет на себя ответственность за все, что сделал… Ведь люди меняются…

Я повернулась к ней, оставив бутерброды, которые готовила, стоя у столешницы. В кухню вбежали Ендрусь со Збышеком, и воскликнули одновременно:

— Мамочка, мамочка, любимая, можно еще один «Киндер-сюрприз»? — закричал Ендрусь.

— Ты с ума сошла?! — прикрикнул на Иоасю Збышек.