Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора - [26]
В то время как специфичные симптомы, связанные с травмой, похоже, ослабевают с течением времени, они могут оживать даже спустя годы после события при напоминании об изначальной травме. Кардинер, например, описывал ветерана боевых действий, перенесшего атаку интрузивных симптомов в годовщину крушения самолета, которое пережил восемью годами ранее[164]. Кошмарные сны и другие интрузивные симптомы внезапно вернулись к другому ветерану Второй мировой войны спустя тридцать лет[165].
По мере ослабления интрузивных симптомов начинают преобладать симптомы психического онемения, или избегания. Травмированный человек может больше не казаться испуганным и демонстрировать признаки возвращения к своей предшествующей жизни[166], но отрыв событий от их обычных смыслов и искажение чувства реальности сохраняются. Пациент может жаловаться, что чисто механически выполняет жизненные функции, словно наблюдая повседневные события жизни с большого расстояния. Только повторяющиеся переживания момента ужаса ненадолго прорываются сквозь ощущения онемения и разрыва связей. Отчужденность и внутренняя мертвенность травмированного человека изображены в классическом портрете ветерана со снарядным шоком, созданном Вирджинией Вулф:
«“Красиво!” – шептала [его жена] и подталкивала локотком Септимуса. Но красота была под матовым стеклом. Даже вкусные вещи (Реция обожала шоколад, мороженое, конфеты) не доставляли ему удовольствия. Он ставил чашечку на мраморный столик. Смотрел в окно на прохожих; они толклись на мостовой, кричали, смеялись, легко перебранивались – им было весело. А он ничего не чувствовал. В кафе, среди столиков и болтовни официантов его охватывал тошный страх: он не способен чувствовать»[167].
Ограничения, наложенные на внутренний мир и внешнюю деятельность травмированного человека, являются негативными симптомами. В них нет яркости; их значение кроется в том, чего недостает. По этой причине симптомы избегания нелегко распознать, и связь их происхождения с травмирующим событием часто теряется. С течением времени, когда негативные симптомы становятся самой заметной чертой посттравматического расстройства, диагноз становится все проще упустить из виду. Поскольку посттравматические симптомы устойчивы и разнообразны, их можно по ошибке принять за характеристики личности. Эта ошибка обходится дорого, поскольку человек с нераспознанным посттравматическим стрессовым расстройством обречен вести ограниченную, обедненную жизнь, терзаемый воспоминаниями и связанный беспомощностью и страхом. Еще раз вернемся к портрету отца Лессинг, созданному ею самой:
«Тот молодой банковский служащий, который целыми днями трудился за мизерное жалованье, но притом был горазд танцевать, петь, играть, заигрывать с женщинами, тот от природы энергичный, чувственный мужчина был убит в 1914-м, 1915-м и 1916-м. Думаю, на той войне погибло лучшее, что было в моем отце, из-за нее он стал калекой. Люди, с которыми я встречалась, особенно женщины, знавшие его молодым, говорили о бодрости его духа, энергии, радости жизни. Вспоминали о его доброте, сострадании и – это слово особенно часто повторялось – мудрости… Не думаю, что эти люди легко узнали бы его в том больном, раздражительном, отстраненном ипохондрике, которого знала я»[168].
Еще долго после травмирующего события многие пережившие его люди чувствуют, что какая-то их часть умерла. Подвергшиеся наиболее сильному воздействию жалеют, что не умерли. Пожалуй, самые тревожные сведения о длительных эффектах травмирующих событий поступили из результатов социологического исследования жертв преступлений, включавшего 100 женщин, которые пережили изнасилование. Данные собирались по прошествии в среднем девяти лет после того, как это случилось. Исследование регистрировало только серьезные проблемы психического здоровья, не обращая внимания на более тонкие уровни посттравматической симптоматики. Даже по этим грубым критериям было очевидно продолжительное и разрушительное воздействие травмы. Пережившие изнасилование сообщали о большем числе нервных срывов, суицидальных мыслей и попыток самоубийства, чем любая другая сопоставимая группа. Если до изнасилования вероятность попытки самоубийства для этих женщин не превышала норму, то после него попытку самоубийства совершила почти каждая пятая (19,2 %)[169].
Приблизительные оценки действительного числа самоубийств, совершенных после серьезной травмы, крайне противоречивы. Популярные СМИ сообщали, например, что в результате самоубийств после войны погибло больше ветеранов Вьетнама, чем во время нее на поле боя. Эти данные кажутся сильно преувеличенными, но исследования смертности тем не менее указывают, что боевая травма действительно может увеличивать риск самоубийства[170]. Хендин и Хаас в своем исследовании ветеранов с ПТСР выяснили, что значимое меньшинство из них пытались покончить с собой (19 %) или жаловались на навязчивые мысли о самоубийстве (15 %). Большинство мужчин с навязчивыми суицидальными тенденциями испытали тяжелое воздействие войны. Они страдали от непроходящего чувства вины из-за своего военного опыта и острой, неутихающей тревоги, депрессии и посттравматических симптомов. Трое из этих мужчин умерли в результате самоубийства за время проведения исследования
