Травля русских историков - [3]

Однако самый большой грех учебника М. Н. Покровского — это все же не ошибочная концепция, а его обличительный характер. М. Н. Покровский не ограничивается простым освещением русской истории с точки зрения экономики и классовой борьбы. Нет, он ее еще и обличает, «вскрывая в ней действие своекорыстных интересов, классовый смысл в идеях, политике, положении групп населения и отдельных личностей»^{13}. М. Н. Покровский заявляет, что патриотизм и национализм для него — равнозначные понятия, и как интернационалист недвусмысленно дистанцируется от них, заключив в кавычки слова «русские» и «Русское государство».

Усердие революционных хулителей России было так велико, что еще в середине 1920-х гг. они готовы были объявить наш народ родоначальником русского фашизма, «который, оказывается, больше чем на десятилетие старше европейского»^{14}. «Все, что было в русской жизни темного, некультурного, вся накипь тяжелой и мучительной русской истории — все это цепко держалось за царизм. Звериный национализм и зверская церковность, кулаческие и сословные вожделения — все это тянулось к «подножию трона» и там искало опоры и защиты от неотвратимого хода истории, от неотвратимых веяний времени, от развала изжившего себя социально-политического строя. Все это создавало русский фашизм или черносотенство»^{15}.

Естественно, что искать русских фашистов при столь широком определении этого понятия долго не пришлось. Ими у него буквально кишела русская земля. «Русский фашизм, представленный в Думе, — отмечал С. Б. Любош, — крайними партиями и националистами, представлял удивительную смесь. С одной стороны, оплотом этого фашизма было «Объединенное дворянство», главные представители которого заседали, впрочем, не здесь, а в Государственном совете, составляя там правое крыло… С другой стороны, «Союз русского народа» проявлял демагогические наклонности, стараясь привлечь к себе темные народные массы, рабочих, железнодорожных служащих и городскую голытьбу. Большую роль в этих фашистских организациях играло православное духовенство».

Николай II, негодует С. Б. Любош, «открыто носил на своем мундире почетный знак Союза русского народа, отличие погромщиков и наемных убийц»^{16}. Этого ему, конечно, С. Б. Любош и его единомышленники простить не могли. «Царь Николай II был одним из самых некультурных русских людей… Только в самых заброшенных углах России, где еще не вымерли герои «темного царства», можно было встретить такую жалкую отсталость»^{17}.

Все, что было в России отжившего, «все обреченное, разлагавшееся, отсталое и бессильно злобное в своем чувстве обреченности — все это чувствовало в последнем обреченном царе свое близкое, родное. Не было такого отпетого прощелыги из союзной чайной, не было такого убожества, обозленного за свою никчемность, который не чувствовал бы в последнем царе родственную душу»^{18}, — заключал он. Особую ненависть у интернационалистов вызывали царские генералы — «усмирители» Польши и Кавказа, «завоеватели» Средней Азии. Характеристика генерала А. П. Ермолова как «яркого представителя колониальной политики России», «залившего кровью кавказских народов значительную часть Кавказа»^{19}, может считаться типичной для этого времени.

«Я разучил по книгам сейчас, Россия, историю злую твою!» — так реагировал на эти откровения М. Н. Покровского и его школы комсомольский поэт той поры Джек (Яков) Алтаузен^{20} и ничтоже сумняшеся предлагал немедленно «расплавить Минина»:

«Я предлагаю Минина расплавить.

Пожарского. Зачем им пьедестал?

Довольно нам двух лавочников славить.

Их за прилавками Октябрь застал.

Случайно им мы не свернули шею.

Им это было бы под стать.

Подумаешь, они спасли Расею.

А может, лучше было б не спасать?»^{21}

И Джека Алтаузена можно понять. Ведь история, которой пичкала учащихся и студентов Страны Советов школа М. Н. Покровского, это действительно была «злая история», предназначение которой, в отличие от истории «буржуазной», прививавшей любовь к Родине, как раз и состояло в том, чтобы внушить учащимся негативное восприятие исторического прошлого дореволюционной России: «для того, чтобы ненавидеть их, надо знать, как жили они!»^{22}

Таково было отношение в те годы новой власти и ее интеллигентской обслуги к истории своей страны…

В те же годы выходит в свет сборник «Русская историческая литература в классовом освещении» под редакцией М. Н. Покровского, где новоиспеченные историки-марксисты дают уже самый настоящий бой «шовинистическому свинству» знаменитых русских историков: К. Д. Кавелина, Б. Н. Чичерина, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского. С. М. Соловьев, утверждал здесь З. Лозинский, смотрел на процесс образования Русского государства «глазами националиста-великорусса. Он отрицает сколько-нибудь значительное влияние других народностей, кроме великоруссов, на ход русской истории, утверждая, что на Восточной равнине не наблюдалось даже развитого провинциализма»^{23}.

И содержание сборника, и кавычки при слове «русская» история ясно указывают на то, что русскому народу его авторы отказывали в праве на свою национальную историю. О том, как крайне неблагоприятно складывались для русского этноса идеологические установки правящей верхушки, свидетельствует характерный для того времени эпизод. Выступая на состоявшемся в 1927 году Всероссийском съезде краеведов, московский историк С. В. Бахрушин в духе времени призвал своих коллег энергичнее собирать сведения о быте и культуре народов разных национальностей Советского Союза, «забыв» в то же время упомянуть среди них о самой крупной народности — русской.