Транзит Сайгон-Алматы - [8]

7.

Как говорили в тот год в народе: «Год Крысы — неприятности, год Быка — потери, год Тигра — зло». И в самом деле, по словам стариков, если в год Крысы урожаи поедала засуха, то в год Быка начались наводнения, а в год Тигра — репрессии. Именно в год Тигра правительство издало декрет о призыве двадцати тысяч местных стрелков для защиты Отечества от угрозы военной агрессии со стороны фашистской Японии. Но вьетнамский народ отнюдь не горел желанием идти под пули по приказу месье Блюма, Муте или Даладье из далёкого Парижа. Рекрутские агентства и военкоматы столкнулись с массовым уклонением. Самые отчаянные дезертиры пошли даже на членовредительство. В качестве генерал-губернатора в Индокитай впервые прислали военного — генерала Катру.

В то же время войска императора Хирохито действительно сконцентрировались к тому времени на границах Индокитая, планируя вторжение на остров Хайнань в непосредственной близости от вьетнамских территориальных вод. Сиам, стремившийся присоединиться к оси Рим — Берлин — Токио в качестве охвостья, также выдвинул свои войска к южным границам Индокитая в надежде оттяпать лакомые куски территорий Камбоджи и Лаоса. Японской пропаганде в тот период удавалось находить определённый отклик среди местных реакционеров азиатских стран. Они говорили о радикальном обновлении человечества, о счастливых временах, которые наступят с формированием Восточной лиги процветания, свободной и очищенной от западных колониалистов, под неусыпным оком Страны восходящего солнца. Аннамским националистам пришёлся по душе лозунг «Азия для азиатов». Здравомыслящие люди понимали, что в действительности он подразумевает «Азию для японцев», горделивых наследников самураев и шогунов. В лобовую столкнулись геополитические и экономические интересы разных держав — прибыли американских и британских предпринимателей стремительно падали в Шанхае и Гонконге. На самом деле речь шла о полномасштабной колонизаторской кампании, проводимой двумя старинными кланами, преобразованными в тресты, Мицуи и Мицубиси. 

Японская военщина показала своё истинное лицо во время Нанкинской резни в Китае. Пресловутая честь самураев, о которой говорилось столько высоких, пафосных слов, была навеки вечные попрана и опозорена в дни оккупации Нанкина. Распоясавшаяся солдатня не просто подвергла тогда безоружное население города массовой, беспорядочной резне, выстраивая мужчин, чтобы оттачивать на них штыковые навыки. Их офицерики с видимым садистским удовольствием расправлялись со стариками, женщинами и детьми на глазах у их же семей, а ведь это противоречит любым мыслимым представлениям о поведении мужчины. Они вспарывали штыками животы беременных женщин и подвергали крошечных деток групповым изнасилованиям в извращённой, немыслимой форме. Насиловали всех девочек старше четырёх дней, а тех что постарше ещё и калечили, отрезая половые губы, истязая, терзая ножами и тупыми предметами, превращая их низ в кровавое месиво, перед тем как, облив керосином, сжечь их заживо. Ни один народ, ни одна культура, ни один из видов животного мира не допускают ничего подобного хотя бы потому, что такие действия противоестествены. Но орава прыщавых девствеников из Японии, свихнувшихся от казарменной муштры и слепого повиновения, в своей нелепой, неуместной, подлой жестокости, казалось, стремилась поразить весь мир симптомами массового психоза, отравившего эту маленькую перенаселённую, милитаризованную страну. В самом деле, они будто бы задались целью доказать, что человеческое существо в своём бесчестье может скатиться гораздо ниже, чем воображали до сих пор. Парадоксальным образом почему-то именно те, кто больше всего одержим идеей сверхчеловека, зачастую претерпевают подобную деградацию, являя миру чёткую клиническую картину состояния низшей формы развития, недочеловека. Военные преступники из японской армии потом предстали перед судом и были приговорены к смертной казни, но это произошло лишь долгих десять лет спустя. 

Дядя Нам, мой приёмный отец, владел большим заводом по производству черепицы в Кантхо, примерно в сотне километров от Сайгона. В тот год он решил на всякий случай инвестировать кое-какой капиталец из своей заначки в небольшое, но прибыльное предприятие в черте города. Так, на первом этаже дома, в котором мы все жили, открылась опиумокурильня «У Нама». В ней дядя Нам и познакомился с одной из своих регулярных клиенток, обворожительной опиоманкой Фын. У неё были зачаровывающие миндалевидные глаза, тонкие руки и густые, длинные волосы. Когда она смотрела на тебя, нездоровый блеск её таинственных глаз словно бы рассказывал тебе о чудесах страны фей, в которой она жила, днями и ночами преследуя сказочных драконов, блещущих чешуёй неведомых цветов. С ней дядя Нам впоследствии обручился и провёл несколько долгих и, возможно, в чём-то счастливых лет. Специально ради того, чтобы иметь возможность уединиться с ней, он снял комнату на бульваре Галлиени, неподалёку от рынка Бен-Тхань. Они лежали бок о бок сутки напролёт на низких кушетках, сдвигаясь с места время от времени только затем, чтобы приготовить очередную трубку опиума. В каждом движении тёти Фын сквозило необъяснимое сладострастие. Она сковыривала длинной иглой очередной шарик густого и вязкого вещества из фирменной жестяной баночки с изображением чёрной кошки, размазывала его по чашечке инкрустированной позолотой трубки из слоновой кости и торжественно выпаривала его над свечой в свои лёгкие посредством нескольких благоговейно жадных затяжек. За бизнесом в опиумокурильне присматривали понемногу все домашние. Дядя Нам только и делал, что валялся под кайфом целыми днями со своей красоткой. По-моему, они даже не занимались любовью, а только курили и валялись, бессмысленно глазея в потолок, на гипсовые орнаменты или на лопасти вращавшегося над ними вентилятора. Такими я их и запомнил. Они казались мне похожими на двух призраков из иных миров.