Транзит - [35]

За пару дней они выработали распорядок, позволяющий всю необходимую работу делать утром. А следовательно, время после полудня и весь вечер оставались свободными для отдыха и, так сказать, «желательных» дел.

В расположенном на вершине скалы Лагере Два они чувствовали себя в безопасности. Однако по-прежнему каждую ночь дежурили у костра. Пусть их новый лагерь атаковать не так-то просто, но и неприступным его тоже не назовешь Совсем не хочется, чтобы враги, если таковые найдутся, застали тебя врасплох. Не устанавливая жесткого графика, они выработали довольно свободную, неформальную систему дежурств. Если кому-то хотелось лечь спать пораньше, он, она или они так и поступали. Тогда кто-то из оставшихся сидел у костра подольше, а потом будил того (тех), кто спал дольше всего. Иногда мужчины дежурили в одиночку, но гораздо чаще в паре с женщинами. Так веселее. Так быстрее проходило время, и отсутствовал риск уснуть на посту.

Авери, как зачарованный, следил за (как он это для себя называл) психологической механикой группы. Вначале - встреча четырех незнакомых друг с другом человек. Но уже через три дня они совершенно четко разделились на пары. Ведь так же, как и у Мэри с Томом, у них с Барбарой установились своего рода «особые отношения». Особые, возможно, не самое удачное слово. То, что их связывало, нельзя было назвать любовью, хотя что-то такое там присутствовало - та любовь, которая, как и изобретательность, является порождением необходимости. В такой группе, как у них, каждый полагается и черпает силу у каждого. И одновременно есть некая зависимость, вроде бы и не связанная с полом, которая, однако, может возникнуть только между мужчиной и женщиной. Нет, не любовь и не брак в обычном понимании этих слов, но в данных условиях нечто бесконечно близкое к любви и браку.

Порой в первые несколько недель Авери с любопытством думал о Томе и Мэри - занимаются они любовью или нет. Половой акт, совокупление, копуляция, спаривание - все это какие-то холодные, медицинские термины, и они как-то не подходили к тому, что должно было происходить у Мэри и Тома. По утрам Авери не замечал никаких признаков того, что их близость достигла своего логического интимного конца. Пока что, как ему казалось, их потребности лежали скорее в сфере духовной, чем физической. Они стремились друг к другу потому, что им было одиноко, потому, что оказались в странном мире под чужим небом, потому, что отовсюду грозила опасность...

Так, по крайней мере, он представлял себе свои собственные чувства в отношении Барбары. Порой глубокой ночью он чувствовал, как она ворочается, как теснее прижимается к нему, знал, что она не спит, ощущал, как в нем просыпается желание. Но каждый раз, когда его тело откликалось на зов, Авери испытывал жгучий стыд. Ему становилось стыдно, ибо он находился во власти глупой донкихотовской преданности. Ему становилось стыдно потому, что ему казалось, будто своей любовью он предает Кристину. Он и сам понимал, что думает, чувствует, поступает как черно-белый одномерный герой романтической драмы.

Реальность умерла пятнадцать лет тому назад. И тогда же, пятнадцать лет тому назад, родился миф. Вне себя от горя, он в приступе мазохизма взлелеял его в своей груди. Он превратил Кристину в легенду. В смерти она стала еще красивее, чем в жизни. В смерти ее любовь стала еще крепче... стала собственнической. Он осквернил Кристину самым худшим образом превратил память о ней в свою болезнь.

Умом-то он все это прекрасно понимал, но ничего не мог с собой поделать. Умом он понимал, что сделал из памяти о Кристине своего рода барьер, отгораживающий его от всех нормальных человеческих отношений. А теперь он не мог этот барьер сломать.

Глупо, конечно. Ведь в смысле абсолютной верности он уже предал Кристину - если слово «предал» здесь вообще уместно. Он предал ее в тот миг, когда протянул руку Барбаре. Он предал ее тогда, когда они, вслед за Мэри и Томом, начали обмениваться улыбками. Он предавал ее каждую ночь, когда они ложились вместе спать. Что значит тогда последнее предательством Оно пошло бы ему только на пользу. И дух Кристины, наконец-то, обрел бы покой.

И все равно он не мог заставить себя пойти на то, чего так хотело его собственное тело. И Барбара. Авери знал, или думал, будто знает, что для нее все это означает не более, чем ему бы того хотелось. Она уже сказала ему, что вовсе не является девушкой. К тому же у него сложилось вполне определенное впечатление, что жизнь в сумасшедшем доме телевизионных камер и искусственных драм вызывает неизбежные и не менее искусственные романы и готовые, отрепетированные эмоции... И все равно, ненавидя себя, жалея Барбару, уговаривая несуществующую Кристину, он не мог решиться на интимность.

Барбара не жаловалась. Она была терпелива и ласкова. И от этого Авери ненавидел себя еще больше. Он стал извращенцем и сам понимал, что отчаянно пытается превратить извращение в достоинство...

Обычный день в Лагере Два начинался сразу же после восхода солнца. Раннее утро, как они обнаружили, самое лучшее время суток. Обычно в воздухе еще ощущалась прохлада, за которой крылось обещание полуденного жара. Раннее утро, когда воздух чист и покоен, а море - словно зеркало, пьянило, как хорошее вино. Тот, кому выпадало дежурить последним, готовил завтрак, а тот, кто в это время отдыхал, потом брал ведро и шел к ручью за водой.