Трамвай мой - поле - [22]

— Понятный Бог — уже не Бог, а камень преткновения.

— Массам нужны простые и понятные Боги.

— Послушайте, почтеннейший, не дергайтесь с вашими массами. Я говорю о познании.

— Если бы ты тогда померла, я бы тоже не стал жить, — сказал отец в то воскресное, яркое, солнечное утро.

Костя только что продрал глаза и молча лежал у себя в закутке, за занавеской, вслушиваясь в то, что происходит между отцом и матерью, боясь пошевелиться.

— Я знаю.

— Нет, я серьёзно.

— Я знаю. Потому-то и живу ещё… и жива…

— Я серьёзно так думал. Думал, не дай Бог — и точка… И мне жить незачем… Но сначала, я решил, я им тоже что-нибудь натворю… Наберу булыжников полную корзину, приду к обкому и поразбиваю в нём все окна, потом подожгу.

— Обком?

— Да. Причём не тайно, не тихой тёмной ночью, а открыто, шумно, среди бела дня… Мне было всё равно… Страшно признаться, но были минуты, когда мне даже хотелось этого… Я ходил по улицам, как последний безумец… Ходил и думал только об одном… Только об одном. Как отомстить? На ком сорвать злобу?..

— Не говори так. Не надо. Ты не злой…

— Не злой?.. Ах Машуня-Машуня, ничего-то ты не знаешь…

— Ничего-то ты не понимаешь, — пародийно продолжила за отца мать, решив, очевидно, что его тяжёлой серьёзности на сегодня хватит.

И отец понял это и принял.

— Да, — виновато согласился он и с притворной галантностью добавил: — и да будет вам, сударыня, известно, что во мне больше злости, чем во всех злодеях мира вместе взятых.

— Ах, как страшно!

— Забодаю, забодаю, забодаю!..

— Па!..

Это подал голос Костя.

— Папа! — повторил он настойчивее и громче, вдавливаясь голыми лопатками в щербатую стенку дома.

Напротив, через дорогу, полыхал обком. Пламя широкими лентами рвалось во все стороны, вздымалось в небо, угрожающе шипело и трещало. В несколько мгновений всё это старинное здание со всеми его колоннами и портиками занялось сплошной оранжево-синей завесой огня. Из высоких, перекрытых огнём окон одна за другой выпрыгивали белые козы и, объятые страхом, мчались на Костю. Он всё глубже вдавливался в щербатую колючую стену дома на противоположной стороне улицы, пробуя пяткой узкий выступ камня, а вывернутой назад рукой пытаясь дотянуться до ближайшего подоконника.

Между тем козы окружили его уже плотным полукольцом и всем стадом всё ближе и ближе подступали. Передние то и дело вскакивали на дыбы, перебирая копытами воздух, грозясь, бычась, наставляя на него свои острые, наполовину срезанные рога, блея и лая по-собачьи.

Охваченный ужасом, Костя смотрел на пожарище, на белые спины коз, запрудивших всю улицу, и не видел ни одного человеческого лица. Людей не было. Бушующая завеса пламени и козы, и осатанелое блеяние, собачий лай, и его, Костин, застревающий в горле крик.

— Па-па! Па!..

Тяжёлая волосатая рука подхватила его и втянула в окно. Он очутился в большой пустой комнате. Очкастый полковник, тот самый очкарик в полковничьих погонах, который въелся в них взглядом тогда в трамвае, стоял перед ним, и из-под его подстриженной ёжиком шевелюры торчали два маленьких не то рога, не то клыка.

— Ты знаешь, кто поджег обком?

— Д-да…

— Отец?

— Па…

— Твой отец — враг народа.

— Па-а…

— Он диверсант и предатель.

— Па-ап!..

Полковник угрожающе приближался. Костя, отступая, зацепился за что-то, упал на задницу, подпёрся руками. Полковник наклонился, полез на него. Мятое старческое лицо со впалыми, до посинения выбритыми щеками, толстые стёкла очков, ёжик и два маленьких не то рога, не то клыка.

— Па-паааааа!..

— Проснись… проснись…

Костя открыл, наконец, глаза. Над ним склонился отец и тряс за плечи.

— Проснись! Что с тобой?..

— Я есть хочу, — сказал Костя, почти не раздумывая, вскочил на ноги и, минуя отца, шмыгнул к матери.

Было яркое, солнечное, воскресное утро.

Хрена вам, господа! Не было этого!

Круговая порука сиротства — была. Круговой поруки фискальства — не было.

Брат — на брата? Жена — на мужа? Сын — на отца?!

Чёрта с два!

Сосед на соседа — ещё куда ни шло, сослуживец на сослуживца — пожалуй. Тут шла борьба на выживание, за карьеру, за жилплощадь, тут вступали в силу обычные законы земного притяжения, законы брюха и страха, зависти и тщеславия. Не я его, так он меня. Своя рубашка ближе к телу. Тут было не до идей. Идейные доносчики жили, по преимуществу, на страницах газет, выполнявших свои ударные пятилетки по клепанию врагов народа.

Что касается семьи, то в ней, попросту говоря, делить было нечего. Если и была рубашка, то одна на всех. В особенности у нас, в нашем дворе, в нашем переулке.

Не власть, а грязь нас объединяла, засранные туалеты, помойные вёдра, мат, ссоры и драки, голод.

Павликов Морозовых среди нас не было.

Я сомневаюсь, были ли они вообще, по крайней мере в наше послевоенное времечко. Кто из нас может назвать ещё одно такое имя? Боюсь, что никто. Тогда стоит ли вообще говорить об этом как о массовом зле?

Загадка. Для меня загадка. Кому взбрело на ум взвинчивать цену на этот залежалый стёршийся пятак, столь полюбившийся и советчикам, и анти? Я лично не знал об этом Павлике чуть ли не до самого университета. То есть имя-то знал, конечно, — мало ли героических имён втыкалось в те годы в наши непутёвые головы? — но числил его в одном ряду с Матросовым и Кошевым, думал — такой же герой, как и они все. И всё.