Трамвай мой - поле - [14]

Эти часы и дни запоминаются на всю жизнь, они дарованы тебе в качестве признания твоей уже тоже взрослости, как особая привилегия, как знак неба, как знак доброты и совершенства мира, как выход из однообразия жизни, из будней, Господи, как же это здорово! Мы с отцом выловили вот такого леща. Мы с отцом смастерили табурет. Мы с отцом ходили на зайца… Мы с отцом, мы с отцом…

Ничего подобного не было у меня. И может быть, поэтому мои сегодняшние вылазки в царство отцовской мысли, судьбы, страдания и есть восполнение зияющего за спиной пробела, обретение праздника, который в своё время не состоялся. Точнее было бы сказать, иллюзии праздника, его сколка, жеста. Жеста — именно.

Видишь ли, Розалия, человеческий путь, поступок — это всегда некое множество. Он никогда не выпрямляем и не направляем однозначно. Он — воплощение множественности, пучка, чаще всего неразложимого, а если и разложимого, то в своих отдельных импульсах и мотивах — малозначимого.

Попробуй разъять музыкальную гамму — и музыки не будет. Так же и здесь.

Отец не брал меня никуда с собой не потому, что не хотел, а потому, что сам никуда не ходил. Он не увлекался ни рыбалкой, ни охотой, никогда гвоздя сам не вбил в стенку, не мастерил, не рисовал и вообще перед всем, что требовало рук и умения, пасовал. Говорил, что боится рук своих. Боится, что как следует сделать не сумеет, а делать лишь бы как — не желает. Вечно он томился по совершенству, хотел видеть его во всякой пустяковине.

Другими словами, того, что надо было мне в те годы, у него не было, а то, что было, — мне было не нужно и от меня далеко. Как это ни странно, всякий мелкий ремонт по дому делался матерью. Она была мастерицей на все руки, и я, естественно, тянулся к ней. И до сих пор всем, что умею, обязан исключительно ей.

Отцовым делом была мысль. С нею он, что называется, чувствовал себя на одной ноге. И виртуозен, и совершенен. И конечно же, глубоко несчастен.

Судя по тому немногому, что зацепила и донесла память до меня, более или менее уже зрелого, я мог бы сказать, что в истоках своих его религиозность не столько связана с семьёй и воспитанием, сколько с той же мыслью, которую он, несмотря ни на что, по нашей древней русской традиции, считал началом бесовским, сатанинским. Однажды, помню, всего лишь однажды, один только раз, никогда ни до, ни после этого я от него уже ничего подобного не слыхал, после очередного скандала, во время раскаяния у него вырвалось: «Я сын дьявола, а ты святая». Сказал, спохватился, вскочил, выбежал в коридор. Я приподнял занавеску на стеклянной перегородке: он стоял на коленях лицом к стене и молился.

Разумеется, по одному этому случаю говорить с абсолютной уверенностью трудно. Но мой образ отца сложился именно в таком ключе. Отрицание. Весь путь — на отрицании, на уходах, на исходах из самого себя.

— Машенька, пожалуйста, выслушай меня. Почему ты не хочешь ничего слышать? Человек не может жить без веры. Человек не может жить на две веры. Давай выберем что-нибудь одно. Хочешь, возьмём твою веру. Я смогу. Я смогу быть и иудеем. В конце концов, и Христос был иудеем… Да, был. А не хочешь — давай к нам, в нашу веру. Но на две веры нельзя… Вот и Костик болеет…

Я лежу за ширмой, у меня катаральная ангина, жар, и слушать это отцовское полупьяное сю-сю совершенно невыносимо. Я думаю, что и мать его тоже не слушала. Так, делала только вид. Ей вообще никакая вера не нужна была. Она жила в мире стирок да варок, да где бы кило крупы или сахара для дома раздобыть. А вера, неверие — какая разница?

Работа — другое дело. Она была живым воплощением работы, работы и всё. Даже когда мы переехали в ваш двор и отец стал дворником, его работу обычно выполняла мать. Особенно когда надо было уборные драить или делать нечто подобное, грязное. Я сам не раз видел, как она, бывало, тяжёлым ломом орудовала, разбивая в уборной оледеневшую гору нечистот и помоев. И никто ей не помогал, ни отец, ни я, ни бог, ни дьявол. До веры ли ей было?

А отец без веры не мог. Вернее, без страсти не мог. Без подъёма. Без пожаров и ливней. Без них — всё останавливалось, глохло, дохло.

Тишина — это смерть. И покой — это смерть. И смерть — остановка.

А страсть — это Бог, это вечное восхождение, это весь мир в тебе и ты в мире, это ты не один, это дрожь во всех членах, это всплески стихий, колокольные звоны. Зов, бег, брег, даль. Страсть — это встреча. И вера — это встреча. И вера — это страсть.

Не страх, а страсть. Хотя, впрочем, и то и другое вместе. У отца по крайней мере.

Будучи человеком стихий и утвердившись в сознании, что мысль — порождение Дьявола, материализация игры и холода, он ушёл к Богу. Наперекор, назло себе.

Как будто имена в самом деле что-то значат.

Так, по моим догадкам, начался в нём процесс подавления себя, восхождения, богоугодничества. Богоугодничества не в смысле сделки или расчёта, или корысти, а в смысле воплощения любви и прихоти, воплощения стихии души, неутолимого голода на высокое служение.

Надо ли в этой связи объяснять ещё, что заставило его жениться на моей матери. Надо ли объяснять, почему он остался верен ей до конца дней своих? Верен с совершенной неизменностью и трепетом, с одной стороны, а с другой — с совершенно невыносимыми вспышками гнева и раздражения?