Трактат о манекенах - [60]

В такую ночь, выходящую за пределы, не ведающую границ, пространство утрачивает значение. Окруженный светлым кружением комаров, держа в руках пачку наконец-то подготовленных бумаг, я делаю несколько шагов в неопределенном направлении, в слепой тупик ночи, который кончается дверями, белыми дверями комнаты Бьянки. Я нажимаю дверную ручку и вхожу, словно из комнаты в комнату. И однако же, когда я переступаю порог, широкие поля моей черной карбонарской шляпы хлопают, точно от ветров дальних странствий, завязанный фантастическим узлом галстук шелестит от сквозняка, и я прижимаю к груди папку, набитую наисекретнейшими документами. Словно бы я из прихожей ночи вступил в собственно ночь! Как глубоко дышится здесь ночным озоном! Тут пристанище, средоточие ночи, напоенной жасмином. Именно здесь начинает она подлинную свою историю.

Большая лампа с розовым абажуром горит у изголовья кровати. В розовом этом полумраке Бьянка возлежит среди огромных подушек, несомая пышной постелью, точно ночным приливом, под распахнутым настежь, тихо вздыхающим окном. Бьянка читает, подперев голову бледной рукой. На мой глубокий поклон она отвечает быстрым взглядом над книгой. Ее красота, увиденная вблизи, как бы ужимается, входит в себя, словно подвернутый фитиль лампы. Со святотатственной радостью я отмечаю, что носик ее вовсе уж не такого благородного очертания и кожа далека от идеального совершенства. Я отмечаю это с каким-то облегчением, хотя понимаю, что такое укрощение ее блеска свершается как бы из жалости и затем лишь, чтобы у меня не перехватывало дыхание и не пропал дар речи. Красота ее потом восстановится при удалении и вновь станет болезненной, непереносимой, превосходящей все меры.

Ободренный ее кивком, я сажусь рядом с кроватью и начинаю докладывать, пользуясь принесенными документами. Через раскрытое окно над головой Бьянки льется обморочный шум парка. Лес, столпившийся за окном, плывет хороводами деревьев, проникает сквозь стены, ширится, вездесущий и всеобъемлющий. Бьянка слушает не слишком внимательно. Особенно раздражает, что она не прекращает во время доклада читать. Она позволяет мне представить каждый вопрос со всех сторон, изложить все pro и contra, потом отрывает от книжки глаза и с каким-то отсутствующим видом решает его — быстро, походя и поразительно удачно. Сосредоточенно и внимательно ловя каждое слово, я старательно вникаю в ее интонации, чтобы проникнуть в скрытые намерения. Потом смиренно подаю ей на подпись декреты, и Бьянка подписывает их, опустив ресницы, которые бросают длинную тень на лицо, и из-под них с легкой насмешкой наблюдает, как следом кладу свою подпись я.

Возможно, поздний час, давно переступивший за-полночь, не способствует сосредоточению над государственными делами. Ночь, перейдя последнюю границу, склонна к некоторой распущенности. И пока мы с Бьянкой разговариваем, иллюзия комнаты все более расплывается, и мы уже оказываемся в лесу; во всех углах растут кусты папоротника, прямо за кроватью перемещается стена зарослей, шевелящаяся, перепутанная. И в этой лиственной стене при свете лампы возникают большеглазые белки, дятлы и ночные твари и, не отрываясь, глядят на огонь блестящими выпуклыми глазами. С некоторой поры мы вступили в нелегальное время, в бесконтрольную ночь, покорную любым ночным причудам и прихотям. То, что происходит еще, находится как бы за счетом времени, не считается, пустячно, полно непредвиденных нарушений и ночных проказ. Только этому могу я приписать странные перемены, произошедшие в поведении Бьянки. Она, обычно такая сдержанная и серьезная, неподражаемый образец послушания и дисциплины, становится вдруг капризной, строптивой, непредсказуемой. Бумаги разложены на просторной равнине ее одеяла. Бьянка нехотя берет их, бросает рассеянный взгляд и равнодушно выпускает из разжавшихся пальцев. Губы у нее набухают; подложив под голову белую руку, она отменяет свое решение и заставляет меня ждать. Или же поворачивается ко мне спиной, закрывает уши руками, глухая к моим просьбам и убеждениям. И вдруг без слова, одним движением ножки под одеялом сбрасывает все бумаги на пол и с высоты подушек смотрит через плечо загадочно расширившимися глазами, как я бережно собираю их, сдуваю налипшие хвоинки. Эти капризы, впрочем, исполненные прелести, отнюдь не облегчают мне и без того нелегких и ответственных обязанностей регента.

Во время наших бесед шум леса, напоенный холодным жасмином, проходит через комнату целыми милями пейзажей. Перемещаются и странствуют все новые участки леса, хороводы деревьев и кустов, проплывают, ширясь и распространяясь, целые лесные сцены. И тогда становится ясно, что мы, в сущности, с самою начала находимся в своего рода поезде, в лесном поезде, который медленно катится краем оврага по лесистым окрестностям города. Оттого упоительный и глубинный сквозняк продувает насквозь все купе обновляющимся мотивом, который вытягивается бесконечной перспективой предчувствий. Откуда-то даже появляется кондуктор с фонарем, он выходит из-за деревьев и пробивает нам билеты своими щипцами. И вот так мы въезжаем в самые глубины ночи, открываем совершенно новые ее анфилады с захлопывающимися дверями и сквозняками. Глаза у Бьянки становятся бездонными, щеки пылают, губы приоткрываются в прелестной улыбке. Быть может, она хочет мне в чем-то довериться? В чем-то самом тайном? Бьянка говорит о предательстве, лицо ее восторженно горит, глаза сужаются от наслаждения, когда, извиваясь, как ящерка, под одеялом, она уговаривает меня предать святую миссию. Она впивается в мое побледневшее лицо ласковыми глазами, которые тут же начинают косить.