Трагические судьбы - [8]
Горький на Сахарова и Боннэр произвел тягостное впечатление. Зимой в особенности — город поражён тоской и унынием. Дома на окраине, и летом далеко не приглядные, зимой становятся еще темнее, слепее, мрачнее. В воспоминаниях ссыльных супругов ни разу не упоминается нижегородский кремль, картинная галерея, а там есть что посмотреть. Тяжело Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна привыкали к навязанному месту жительства. Да и может ли понравиться место ссылки? Когда ни выглянешь из окна — натыкаешься на характерные фигуры в штатском, а стоит выйти на улицу — к тебе тут же приклеивается сопровождение. Боннэр написала подруге в Ленинград письмо, в котором поэтически описала место своего пребывания:
Район, где стоял их дом, возвели на месте деревни Щербинки. У Сахарова в связи с этим тоже родились стихи:
На другой день после того как их доставили в Щербинки, заместитель прокурора Горьковской области Перелыгин сообщил Сахарову условия пребывания его в Горьком:
— запрещено выходить и выезжать за пределы города;
— запрещено встречаться или иметь какую-либо связь с иностранными гражданами и с преступными элементами;
— обязан являться в управление МВД для регистрации.
Не каторга, но и на благодать что-то непохоже.
Ну, а что коллеги в Москве? Как они восприняли акцию с высылкой академика? Вспоминает сотрудник теоретического отдела ФИАНа Евгений Львович Фейнберг: «Переломный день 22 января 1980 года вызвал у нас шок. Дело не только во всеобщем страхе, охватившим тогда всех и не миновавшим, конечно, и нас. Мы все слишком привыкли за двенадцать лет к тому, что несмотря на травлю в масс-медиа, сам А. Д. неприкасаем».
Чем объяснить подобную наивность? Конечно, времена были уже не людоедские, не сталинские, и академиков, как, к примеру, Владимира Ивановича Вавилова или Николая Ивановича Бухарина, уже не расстреливали, но устроить даже создателю советской водородной бомбы красивую жизнь — это пожалуйста.
Сахаров между тем был уверен, что коллеги выступят в его защиту. Пусть не все, пусть не большинство, пусть некоторые, но кто-то выразит несогласие, кто-то гневно крикнет властям: «Да как вы смеете!» Ведь не измельчала же наша интеллигенция со времен знаменитого физика Лебедева, который после решения царского министра просвещения Кассо о допущении жандармов на территорию университета подал в отставку. «Я думаю, что открытое публичное выступление нескольких (пяти, даже трех) заслуженных человек, пользующихся уважением, имело бы очень большое значение, могло бы изменить не только мою судьбу, но и — что гораздо существенней — положение в стране в целом», — выражает Андрей Дмитриевич возвышенную надежду.
Но все-таки плохо знал он свое академическое окружение. Немота поразила ученых. Отметились, правда, академики Блохин и Федоров, выступили с публичными нападками на Сахарова. Как мог забыть Блохин, что Сахаров в 1967 году перечислил 139 тысяч рублей — огромная по тем временам сумма — на строительство онкологического центра, который возглавил именно он, Блохин?
Когда подписывает письмо с осуждением Сахарова какой-нибудь знатный хлебороб или сталевар-новатор, то каждый понимает: ему приказали, и отказаться он не мог, так как человек подневольный. Но с академиком дело иное: ни научных заслуг, ни звания члена Академии, ни ежемесячные 500 рублей не отберут. Поэтому странно и страшно было обнаружить под письмами осуждения фамилии академиков, некоторые из них — заслуженные, уважаемые, авторитетные. Допустим, невозможно прямо заявить: отказываюсь участвовать в вашей грязной кампании! Но есть масса способов уклониться от чести угодить в ряды академического быдла (опять воспользуюсь выражением Левина). Ведь сумел же ловко увернуться академик Бруно Понтекорво. К нему пришли из парткома с письмом против Сахарова, он состроил удивленное лицо: «Андрей Дмитриевич? Что же он такое натворил? По-моему, он даже очень приличный человек. На следующей неделе я буду в Москве, сам поговорю с ним». И от него отстали.
Солженицын в Вермонте не оценил подвига Сахарова. Александр Исаевич позже снисходительно напишет: «Сахаров сам искренне готовился стать жертвой. Но когда в январе 1980 года разразилась его ссылка в Нижний Новгород — проявилось, что к удару этому он все не был готов. Спустя два месяца ссылки (март 1980) Сахаров, еще, видимо, не понимая необратимости происшедшего, просился за границу… По тому, как Сахаров преодолевает советский гнет, как он протестовал против вторжения в Афганистан, можно лишь восхищаться его неуклонным спокойным бесстрашием. Однако на своем жизненном пути… Сахаров доконечно выполняет свой долг перед демократическим движением, перед «правами человека», перед еврейской эмиграцией, перед Западом — но не перед смертельно больной Россией». Не поверил один Нобелевский лауреат в чистоту помыслов другого Нобелевского лауреата.
