Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - [35]

.

Реувен Шифман надеялся, что Красная Армия больше не покинет Туров и евреям не придется видеть «трефные лица немцев»^[312]. Однако действительность оказалась иной. Третий и последний раз противник занял Туров в ночь на 23 августа 1941 г. Немецкие бронекатера, появившиеся со стороны Давид-Городка, зажигательными минами вызвали пожар, высадили десант и овладели городским поселком^[313].

В ноябре 1941 г. Геннадий Грабовский сообщал своей семье, эвакуированной на Урал, что у 80 % его сослуживцев родители оказались на территории, занятой немцами, или пропали без вести, и делал вывод: «Поэтому еще наше общее счастье, что вы успели выехать из Харькова»^[314]. Эту же мысль мы находим в переписке с женой и детьми Исаака Кагана в январе 1942 г.: «Какие вы счастливые, что вырвались из его рук! Я был в отбитом у немцев городе Ефремове^[315]. Сердце закипает кровью, когда видишь кровавые следы фашизма. Одного десятилетнего мальчика расстреляли за то, что он чернявый и был похож на еврея. 3-го дня детей повесили на улице за то, что пели советские песни. Деревни многие сожжены, жители ограблены. Сонечка, вы живы, много натерпелись и теперь еще немало переживаете, но вы на нашей территории и в безопасности»^[316]. Однако далеко не все успели бежать от врага. Из второго письма Кагана мы узнаем о судьбе родственников его жены Сони: «Я вспомнил твою мать, какую даже и среди матерей… не сыскать. Фашисты прервали ее еще не старую жизнь, и ее труп еще, может быть, долгое время лежал непогребенным. Я вспомнил тетю Этту, добродушную и правильную, которую мы оставили на произвол судьбы (сторожить дом и имущество в Бобруйске. — Прим. Л. С.). Я вспомнил Славу, которая, если не сгорела, то умерла с голоду. Я вспомнил своих родителей, братьев и сестер, которых, если смотреть правде в глаза, никогда не придется увидеть»^[317].

Известия о массовом убийстве евреев нашли отражение в переписке между фронтом и тылом после того, как все советские газеты опубликовали ноты от имени советского правительства главы МИДа СССР В. М. Молотова^[318]. В еврейской среде абстрактные понятия о «советских гражданах» воспринимались именно как евреи, которые преследовались нацистами и составляли подавляющее количество жертв среди мирного населения. Евреи открыто заявляли в переписке, что они понимали, против кого именно направлена нацистская машина террора. В письмах приводились многочисленные имена и фамилии родных, не сумевших выбраться из прифронтовой полосы или введенных в заблуждение официальной советской пропагандой, скрывавшей действительное положение на фронте, и легкомысленно оставшихся на верную гибель.

Сергей Крюков в феврале 1942 г., обращаясь к жене Дине и дочери Ноне, спрашивал: «Вы, должно быть, читали ноту тов. Молотова^[319], что творят с населением Харькова и других городов подлые фашистские мерзавцы. В действительности картина во много раз ужаснее — голод, холод, насилие и грабежи немцев с массовыми расстрелами стали обычным делом»^[320]. В апреле 1942 г. Менаше Ваил писал жене Бэле о впечатлении, которое произвела на него нота Молотова^[321]; многое из перечисленного он видел собственными глазами и делал вывод: «Вопрос ставится им о полном НАШЕМ истреблении. Пока будет существовать на свете фашистский изверг, жизни на земле не быть»^[322]. Школьница Лия Ратнер записала в дневнике 30 ноября 1942 г.: «Сволочи! Что им сделали советские люди, вообще, все нации — русские, украинцы, евреи, белорусы, чехи и т. д. Как бы я хотела собственноручно убить хотя бы одного немчуру»^[323].

Евреи, читавшие ноту Молотова, видели между строк лица родных, с которыми они уже навеки попрощались. Исаак Каган в декабре 1942 г. делился с Гришей Грайзером, эвакуированным в Пензу, прочтенными сведениями о том, что немцы сделали с евреями в Бобруйске и Минске: «Сердце сжимается от боли. Я там встретил много знакомых фамилий. Помнишь в Минске женщину, врача Гуревич, которая лечила нашу Бебу, а немцы убили и много других. В Бобруйске убили 20 тыс. чел. Несчастные те, которые остались у них в плену»^[324]. Яков Скульский писал жене Гене и сыну Моисею, что его мать осталась в Одессе: «Больная, немощная старушка. Она не смогла выехать. С ней осталась сестра. Знаю всё и понимаю. Чем крепче нервы, тем ближе час возмездия за совершённые преступления. Падать духом нечего»^[325].

В письмах говорилось, что дать надежду на спасение способна только Красная Армия. Каждый еврейский солдат понимал, что речь идет не только о его семье, родных и близких, родителях, женах и детях, но и о еврейском народе в целом. В июле 1944 г. Яков Скульский писал, что от рук немцев-фашистов погибли его бабушка Сурра Иозифовна, тетя Гитель, тетя Рухль и сестра Двора: «Тысячи людей нашего народа, сначала в Германии, а затем во многих других странах Европы были замучены и варварски уничтожались»^[326]. В конце письма Я. Скульский делал вывод о том, что это забыть нельзя: «Как огонь закаляет сталь, так пытка и муки народа возвеличивают его, народ, если сыны народа любят свой народ, свою культуру, свой язык, историю и великое будущее»