Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - [148]

Далее мы рассмотрим модели восприятия событий в Катыни, сторонники которых не предполагают наличия ответственных. Существует несколько смысловых контекстов, которые при признании официальной точки зрения тем не менее не предполагают акцентирование ответственности россиян (как власти, так и населения) за эти события, поскольку позволяют перевести разговор в другое русло.

Во-первых, Катынь маркируется как один из эпизодов в ряду репрессий. «Все знают, что это место трагедии, там захоронено примерно 4,5 тысячи поляков. Там нет ничего о том, что рядом с ними захоронено в два раза больше наших советских граждан, тоже репрессированных»^[1229]; «наша история пронизана трагическими событиями, от которых пострадали люди, пострадало огромное количество людей, не только поляков — огромное количество граждан нашей страны сгинуло в период репрессий»^[1230]. В таком случае Россия не может каким-либо особым образом отвечать за трагедию поляков, ведь Катынь рассматривается не как преступление против граждан Польши, а как часть сталинских репрессий в целом. Мемориальные мероприятия в Катыни в соответствии с этой позицией маркируются как поминовение «жертв тоталитарных времен»^[1231], а сам комплекс — как «место общей скорби, важное как для России, так и для Польши»^[1232]. Впрочем, подобная точка зрения опирается на тот факт, что на данной территории погребены и советские жертвы политических репрессий 1930—1940-х гг. В этом случае теоретически можно ставить вопрос об ответственности за репрессии, но современная Россия, по мнению сторонников описываемой модели, не имеет отношения к ним^[1233].

Во-вторых, трагедия в Катыни рассматривается в контексте российско-польских отношений; в частности, сторонники этой точки зрения вспоминают ситуацию с советскими пленными в 1920-х гг.^[1234] Представители политической элиты, как правило, завершают такие выступления призывом к диалогу (например, Дмитрий Медведев заявил на встрече с президентом Польши Брониславом Коморовским: «Нам нужно вообще заниматься восстановлением исторической памяти, включая и трагические события более раннего периода, я имею в виду период Гражданской войны в нашей стране, когда десятки тысяч красноармейцев, оказавшиеся в Польше, исчезли или погибли. По этим вопросам нам тоже нужно вести диалог, причем в абсолютно открытом и дружественном ключе, так как мы сегодня это делаем по катынским событиям»^[1235]), а участники исторических пабликов говорят про историческую справедливость: «что-то у нас все молчат о том, что за два десятка лет до этих событий поляки наших пленных красноармейцев порядка 30 000 на тот свет отправили. Наши их исполнили, поделом значит»; «были пущены в расход исключительно те поляки, чья вина в геноциде советских военнопленных была доказана» ^[1236]. Однако если убийство польских офицеров и интеллигенции — это ответ за смерть военнопленных в 1920-е гг., то «тогда давайте нанесем ядерный удар по Монголии — за Батыя и Мамая. Заодно татар порубаем шашками»^[1237]. Подобная аргументация оказывается частью более сложной проблемы определения хронологических границ исторической ответственности, которая выходит за рамки дискуссий участников исторических пабликов. В этой связи примечательно, что редко в исторической памяти участников дискуссий о Катыни возникают более ранние образы, несмотря на сложность российско-польских отношений на протяжении истории.

В-третьих, подчеркивается участие поляков в Холокосте, обращается внимание на поведение польской политической элиты во время Второй мировой войны. Таким образом, Польша выставляется не жертвой, а агрессором или даже виновником событий, причем обсуждения непосредственно Катынской трагедии в этом случае не происходит.

В-четвертых, события в Катыни маркируются как «НОРМА для ВСЕХ правительств того времени. Так поступали все крупные страны. И как-то ни бриттов, ни амеров, ни французов никто не упрекает и не требует покаяния. Почему мы должны?»^[1238] Участники дискуссий подчеркивают, что за военные преступления вообще никто не ответил, кроме Германии: «Почему нам нужно в чем-то каяться? Я не хочу. Я хочу жить по той истории, которую мне преподавали в школе: мы народ-победитель, а кто не согласен — того тоже победим»^[1239].

Таким образом, сторонники этой модели, признавая акт совершения расстрела со стороны НКВД, не согласны признавать вину и ответственность за эти события современной России и себя лично: «Примирение-то примирением. Но требовать покаяния, как это делают некоторые пшеки (да-да, именно пшеки и ляхи, а не Поляки, ибо не каждый Поляк — пшек или лях), причем на пустом месте — это черезчур. Не правда ли?»^[1240] Проблемным моментом здесь оказывается осмысление выбора сообщества, к которому относится индивид. Исследователи замечают: «Проблема определения исторической ответственности заключается в том, что ее субъект (индивидуальный или коллективный) полагается уже известным и тождественным реальному сообществу, тогда как действительность вовсе не так однозначна»^[1241]. Тождественны ли современные немцы нацистской Германии? Тождественны ли современные россияне сотрудникам НКВД? И насколько обязательна констатация именно факта тождественности? С одной стороны, существующий исторический нарратив и политические практики предполагают преемственность современной России и Советского Союза, однако акцент как в политике, так и в истории делается на фактах побед СССР, а не на признании поражений. Можно предположить, что это оказывается одной из причин, почему в сообществах более распространенной является точка зрения, в соответствии с которой вменение вины не влечет за собой признание ответственности.