Трагедии - [2]

Правда в Приамов дом

Карой вошла тяжелой, —

поет хор в “Жертве у гроба” (935-936).

Однако содержание понятия справедливости у Гомера и у Эсхила далеко не идентичны. Понимание справедливости у Гомера зиждется еще главным образом на этике общинно-родовых отношений; это понимание существенно изменяется у поэта земледельцев Гесиода, затем у Солона и других поэтов и мыслителей древности. Но именно у Эсхила справедливость и глубокий драматизм борьбы за нее составляют весь пафос, самую душу его творчества.

В процессе разрушения старых связей и становления нового, демократического города-государства — полиса — в значительной мере возросло самосознание отдельного человека, происходит кристаллизация личности. Период становления афинской демократии и ее расцвета нередко — и вполне справедливо — характеризуют как момент равновесия между личностью и обществом — городской общиной, неотъемлемой частью которой личность ощущает себя и вне которой не может себя выявить. И если процесс формирования личности оказался решающим для всей драматургии Эсхила, впервые наделившего своих героев яркими индивидуальными чертами (подробнее мы будем говорить об этом дальше), то для его этики это равновесие приобрело значение идеальной нормы.

Основной причиной нарушений справедливости для Эсхила является “hybris” — высокомерие, заносчивость, презрительная гордыня. Расплата за “hybris” — основа этической философии Эсхила. Данаиды умоляют Пеласга спасти их от надменных Египтиадов, носителей произвола и насилия. Отбиваясь от их дерзкого посланца, они неоднократно клеймят посягательства преследователей как “hybris” (“Просительницы”, 817, 845, 880 и др.). Тень Дария предсказывает поражение персидского войска за “hybris”, за дерзость похода на землю эллинов:

Карает за гордыню карой грозною

Судья крутого нрава, беспощадный Зевс.

(“Персы”, 827-828)

Крах нашествия персов и гибель многих из них должны послужить уроком в грядущем, чтобы не допускали больше подобной дерзости, не проявляли губительной “hybris” (там же, 818-821).

Одно своеволие, одна наглость влечет за собою другие, одна “hybris” порождает другую, — поет хор в “Агамемноне” (760 и сл.). Много аналогичных осуждений дерзкого своеволия и в других трагедиях. Эсхил здесь мыслит так же, как его старший современник, философ Гераклит: “Высокомерное своеволие (hybris) следует тушить скорее, чем пожар” (фрагмент 43).

Дерзкое своеволие и безрассудность ведут к трагическим последствиям. Свершивший зло должен получить возмездие, пострадать:

Горе преступнику. Вот где правда.

(“Агамемнон”, 1563)

И страдания служат человеку по-своему, образумляя и умудряя его:

Через муки, через боль

Зевс ведет людей к уму,

К разумению ведет.

(“Агамемнон”, 186-188)

Итак, началом, удерживающим человека от “hybris”, является не только и не столько страх наказания, сколько разум. А сама “hybris” часто является плодом неразумия. Так, злополучный поход персов — не только наущение “hybris”, но и безрассудства мифической Аты, помрачившей разум персидского царя. Тень Дария говорит о болезни, потемнившей рассудок его сына, который предпринял это нашествие на Элладу. Преступления совершаются в роду Атридов из-за ослепления ума (“Агамемнон”, 1192); из-за деяний, противных рассудку, совершаются страшные преступления в роду Лаия.

Осуждая безрассудство как причину многих бед и зол, Эсхил приходит к выводу, что разум, мысль есть величайшее благо, данное людям Прометеем.

Ум и сметливость

Я в них, дотоле глупых, пробудить посмел, —

рассказывает прикованный титан Океанидам (“Прометей прикованный”, 443-444). И — опять — великий драматург перекликается с великим философом. “Мышление — великое достоинство”, “Мудрость заключается только в одном: признать разум как то, что управляет всеми при помощи всего”, — читаем мы у Гераклита (фрагменты 112 и 41).

Эта перекличка не случайна. Высокая оценка мысли, “логоса”, вывела греческую философию из лона религиозно-мифологического мышления, послужила орудием одной из величайших революции в истории человеческого разума. С тех пор стремление построить нравственность на рациональной основе становится ведущей тенденцией греческой философии. И не одной философии — это доказывают трагедии Эсхила, не только свидетеля, но и участника названного великого переворота.

2

Эсхил был поэтом огромной, почти невероятной творческой энергии. Об этом говорит уже одно количество созданных им драматических произведений — чуть ли не девяносто. А ведь в его время создать драму означало не только написать ее, но и довести до зрителя, взять на себя всю постановку — с обучением хора пению и ритмическому исполнению стихотворного текста, с подготовкой актеров и сцены. Но дело, конечно, не в количестве.

До Эсхила была, по сути, не драма, а нечто подобное оратории, значительную часть которой составляли ритуального происхождения славословия и плачи (“треносы”). При имевшемся единственном актере сюжетное действие еще не достигло достаточного развития. Оно получило надлежащее место лишь тогда, когда Эсхил ввел второго актера. Обладая фантазией истинного поэтического гения и философской глубиной постижения конфликтов, Эсхил, хотя и не был первым драматургом, явился “отцом трагедии”. До нас не дошли произведения его предшественников — Теспида, Херила, Пратина, Фриниха, а среди сохранившихся семи трагедий Эсхила нет ни одной, которая относилась бы к начальному или совсем раннему периоду его творчества, — так что проследить становление драмы невозможно. Некоторое представление об этом мы можем себе составить по тому, как постепенно преодолевается Эсхилом та ведущая роль, которую все еще играет в некоторых произведениях поэта хор, его сплошные треносы и торжественные песнопения.