Трафальгар - [51]

– Какая жалость, – сказал я, – что у таких командиров не было по крайней мере столь же доблестного начальника, если уж их самих не допустили командовать эскадрой.

– Да, жаль, но вы только послушайте, что произошло потом. Началась пальба, а что это такое, вы, наверно, знаете, раз были на «Тринидаде». Три корабля забросали нас ядрами с левого и правого борта, в первые же минуты раненых нападало, как мух, самого капитана здорово контузило в ногу, да в голову ему вонзился осколок, причинявший нестерпимую боль. Но не подумайте, будто он струсил, побежал прикладывать припарки да мазаться мазями. Какое там! Как ни в чем не бывало стоял себе на мостике, хоть рядом с ним то и дело падали сраженными самые верные его помощники. Алкала Галиано командовал маневрами корабля и батареями, будто мы производили салют перед дворцовой площадью. Осколком выбило у него из рук подзорную трубу, а он только усмехнулся. До сих пор вижу его как живого. Мундир и руки в крови, а он не обращает на раны никакого внимания, будто его малость забрызгало соленой морской водичкой. Был он человек гневливый и вспыльчивый и командовал всегда грозно, так что не послушайся мы его по долгу службы, то уж наверняка послушались бы из страха… И вдруг всему пришел конец. Здоровенное ядро напрочь снесло ему голову, и он в момент отдал богу душу.

Тут пыл наш стал остывать, хотя до конца битвы было далеко. Смерть нашего любимого капитана, само собой, постарались скрыть от команды, но все понимали, что стряслась большая беда. После отчаянной борьбы за честь флага «Багама» сдалась англичанам, и теперь они уведут ее в Гибралтар, если только по пути она не потонет.

Окончив рассказ о своем корабле и о том, как он попал оттуда на «Санта Анну», мой спутник глубоко вздохнул и надолго замолчал. Поскольку дорога была долгой и тяжкой, я попытался снова завязать беседу; я поведал все, что мне довелось увидеть, и то, как я очутился с молодым Малеспиной на борту «Громовержца».

– Уж не тот ли это молодой артиллерийский офицер, которого мы двадцать третьего ночью переправили в шлюпке на берег? – спросил матрос.

– Он самый, – отвечал я, – но до сих пор мне не удалось ничего о нем узнать.

– Его везли на второй шлюпке, которая перевернулась, не дойдя до берега. Из здоровых кое-кто спасся, среди них отец этого парня, а раненые – те все потонули, да оно и понятно: где им было добраться вплавь до берега.

Весть о смерти молодого Малеспины как громом поразила меня; мысль о неутешном горе моей несчастной сеньориты вытеснила все остальные чувства.

– Какое ужасное несчастье! – воскликнул я. – И мне предстоит сообщить эту печальную новость его семье! Но вы уверены, что все произошло именно так, как вы сказали?

– Я собственными глазами видел отца этого офицера. Он горько рыдал, рассказывая о подробностях этого злоключения, и так горевал, что сердце прямо разрывалось, на него глядя. По его словам, он спас всех, кто был в шлюпке, и уверял, что пожелай он спасти своего сына, то мог бы это сделать, но только за счет жизни всех остальных. Вот он и предпочел спасти как можно больше людей, даже пожертвовав собственным сыном. Он, должно быть, человек великодушный, необычайно храбрый и умелый.

Печальный рассказ матроса отбил у меня всякую охоту продолжать разговор.

Погиб Марсиаль! Погиб Малеспина! Какие ужасные вести несу я моему хозяину дону Алонсо! На мгновение у меня мелькнула мысль: а что, если не возвращаться в Кадис, оставить все на произвол судьбы, пусть людская молва возьмет на себя столь тягостную миссию и донесет эту страшную новость до трепещущих в ожидании сердец. Но я все же решил предстать перед доном Алонсо и дать ему отчет в своем поведении. Наконец мы добрались до Роты, а оттуда, морем, переправились в Кадис. Вы и представить себе не можете, как были взбудоражены все жители. Мало-помалу прибывали все новые и новые известия о разгроме нашей эскадры, и почти все уже знали судьбу большинства наших кораблей. Правда, местопребывание многих участников сражения оставалось неизвестным. На улицах то и дело происходили душераздирающие сцены: какой-нибудь вновь прибывший матрос сообщал имена погибших товарищей, тех, кто уже никогда не вернется домой. На молу собралось видимо-невидимо народу в надежде распознать среди раненых отца, брата, сына, мужа. Я был свидетелем сцен неописуемой радости и безутешного горя. Надежды чаще всего не сбывались, зато самые мрачные предчувствия оправдывались. Число выигравших в этой лотерее судьбы было неизмеримо мало по сравнению с числом проигравших. Трупы моряков, выброшенные на побережье Санта Мария, быстро развеяли сомнения безутешных родственников, хотя многие все еще надеялись увидеть своих близких среди пленных, которых англичане отправили в Гибралтар. К чести жителей Кадиса должен сказать, что еще ни один город не приходил на помощь раненым с таким усердием, не делая различия между своими и чужими, распространяя на всех свое милосердие.

Даже Коллингвуд в своих мемуарах отметил великодушие моих соотечественников. Быть может, людские сердца смягчило величайшее бедствие. Но разве не печально сознавать, что лишь несчастье делает людей братьями?!