Трафальгар - [30]

Вдобавок я был убежден, что распри Испании с Францией или с Англией возникали оттого, что эти страны хотели у нас всегда что-нибудь отнять, и, надо сказать, в этом вопросе я не намного ошибался. Итак, наша оборона представлялась мне самым законным делом, а нападение англичан – самым подлым и низким, но, поскольку мне не раз доводилось слышать, что справедливость торжествует, я был уверен в нашей победе. Любуясь красно-желтыми знаменами, так живо напоминавшими бушующее пламя, я чувствовал, как у меня вздымается грудь, и не в силах был сдержать слез восторга; мне пришли на память Кадис, Вехер; воображение рисовало мне всех испанцев, собравшихся вместе на огромной плоской крыше, откуда они с замиранием сердца следили за нами; все эти мысли и образы в конце концов обратили мои помыслы к богу, к которому я воззвал в жаркой молитве, но это не были обычные «Отче наш» или «Аве Мария», а нечто новое, впервые пришедшее мне на ум. Оглушительный грохот вывел меня из этого блаженного состояния, и я невольно вздрогнул. То прозвучал первый залп.

Глава XI

Корабль нашего арьергарда дал первый залп по «Ройял Соверену», шедшему под флагом Коллингвуда. Пока «Санта Анна» вела с англичанами бой, «Виктория» повернула и пошла прямо на нас. У нас на «Тринидаде» все сгорали от нетерпения открыть огонь по врагу, но наш командир все выжидал удобного момента. И тут от «Санта Анны» по боевой линии кораблей, словно по цепочке петард, засверкали вспышки огней. «Виктория», атаковавшая французский «Редутабль» и получившая от него отпор, очутилась прямо у нашей наветренной стороны. Грозный момент наступил. Раздалась команда: «Огонь!» – и громовый залп из полсотни пушечных глоток обрушился на английский флагман. На миг дым скрыл от меня неприятельский корабль, а он, обуянный яростью, на всех парусах летел прямо на нас. Подойдя на расстояние ружейного выстрела, он повернул к нам бортом и дал залп. В короткие минуты между первым и вторым залпом наша команда, оценив урон, нанесенный врагу, с удвоенной силой бросилась выполнять приказания офицеров. Пушки заряжались молниеносно, но бывали и заминки, – следствие нерасторопности некоторых канониров. Марсиаль по доброй воле решил стать у пушки, но его дряхлая плоть не позволила ему исполнить благородный порыв души. Ему пришлось довольствоваться присмотром за боевыми припасами и лишь голосом и жестами воодушевлять батарейную прислугу. «Буцентавр», шедший за нами, тоже вел огонь по «Виктории» и «Темерери», английским линейным кораблям. Казалось, что корабль Нельсона вот-вот выкинет белый флаг: ведь мы разбили всю его оснастку, и я сам видел, как на нем рухнула бизань-мачта.

В пылу первого в моей жизни сражения я даже не замечал, как вокруг меня падали тела раненых и убитых моряков. Забравшись в укромный уголок, я не отрывал взора от нашего капитана, с героическим хладнокровием командовавшего на мостике. Но не менее меня поразил мой беспокойный хозяин, который охрипшим голосом воодушевлял на подвиг офицеров и матросов. «Ну-ну, – подумал я про себя, – вот бы увидела тебя сейчас донья Франсиска».

Признаюсь, дорогой читатель, порой я испытывал такой невыносимый страх, что готов был спрятаться на дно трюма, а то, подгоняемый лихорадочным любопытством, наблюдал за всеми перипетиями боя из самых опасных мест на корабле. Но оставим в покое мою скромную персону, лучше я поведаю вам о самой страшной минуте боя с «Викторией». «Тринидад» нанес ей уже очень большой урон, как вдруг «Темерери», совершив изумительный маневр, встал между нами и загородил собой своего флагмана от наших залпов. Затем, не мешкая, прошел у нас под кормой и отрезал от остальной эскадры. «Буцентавр» в пылу боя подошел очень близко к неприятелю; он чуть не касался его своими реями; из-за этого в нашем строю образовалась брешь, куда и устремился «Темерери». Сделав поворот фордевинд, он очутился у нашего целехонького бакборта и разрядил по нему все свои пушки. В ту же минуту «Нептун» и другой английский линейный корабль, заняв место «Виктории», которая, в свою очередь, повернула и стала с подветренной стороны, в мгновение ока окружили «Тринидад» и принялись молотить по нему с двух сторон. По исказившемуся лицу дона Алонсо, по страшному гневу Уриарте, по неистовым ругательствам и проклятьям матросов, друзей Марсиаля, я понял, что мы погибли, и мысль о нашем поражении наполнила скорбью мою душу. Строй союзной эскадры был прорезан в нескольких местах; после неразумного поворота фордевинд наш боевой порядок пришел в совершеннейший беспорядок. Мы оказались в окружении врагов, чья артиллерия обрушила на нас с «Буцентавром» целый шквал ядер и картечи. «Августин», «Эрот» и «Леандро» дрались далеко от нас, почти в таких же стесненных условиях. А «Тринидад» и флагман нашей эскадры, потеряв управление и попав в кровавую ловушку, измышленную гением Нельсона, оставили всякую мысль о победе и героически сражались, помышляя лишь о том, чтобы умереть с честью.

Седые волосы, венчающие сегодня мою голову, встают дыбом при воспоминании о тех ужасных часах, особенно от двух до четырех пополудни. Корабли представлялись мне уже не слепыми орудиями войны, а послушными воле людей, живыми чудовищами, сражающимися своими гигантскими крыльями-парусами и огнедышащими пастями пушек. Мое воображение наделило этих чудовищ жизнью, я до сих пор словно вижу, как они подкрадываются друг к другу, вступают в бой, яростно изрыгают огонь из своих пушек, бесстрашно схватываются на абордаж, медленно отступают, чтобы, передохнув, наброситься с новыми силами и сломить сопротивление врага. Мне кажется, я и сейчас вижу, как они корчатся от боли, когда их ранят, или издают предсмертный воинственный клич, словно не теряющий благородства гладиатор перед близкой кончиной. Мне чудится, будто я слышу крики матросов, словно вырывающиеся из единой разъяренной глотки: порой это воинственный клич, порой глухой стон отчаяния, предвестник скорой гибели; то ликующий гимн близкой победы, то бешеное проклятье, после которого наступает гнетущая, мертвая тишина, свидетельница позорного поражения.