Товарищ Богдан - [67]

Утром в камеру вошел новый начальник полицейского участка, маленький, вертлявый, с длинными, до колен, руками, как у обезьяны. Подозрительно оглядев камеру, он, ни слова не говоря, вышел.

У Исая зубы стучали, как в лихорадке.

— Бежать! Немедленно бежать! — взволнованно шептал он, шагая взад-вперед по камере. — Мне про этого Чикина сестра рассказывала. Такого ирода свет не видал! Он был шпиком, а теперь, видите, повышение получил. У него нюх собачий! Бежать! Как только стемнеет, сразу бежать!

— Нет, — сказал Бабушкин. — Подождем вечера. Наверно, будет передача и записка с воли.

Он скатал шарик хлеба и подошел к окну. Тщательно оглядел надпилы на прутьях, плотно заполненные мякишем. Эта «замазка», высохнув, меняла цвет и форму, начинала крошиться, отваливаться.

Бабушкин спичкой выколупал кое-где старый, ссохшийся мякиш, заменил новым.

Наступил вечер. Принесли передачу. Записки опять не было.

— Значит, следующий раз будет, — как можно веселее сказал Бабушкин, хотя и у него на душе кошки скребли.

Студент беспокойно метался по камере.

— Глупо медлить! Надо сейчас же бежать, — возбужденно шептал он. — Иначе все провалится. Чикин что-то подозревает. Переведет нас в другую камеру — и конец!

Бабушкин, не отвечая, лепил из хлеба шахматного коня. Гриву ему спичкой исчертил. И вместо ушей два обломка спичек воткнул. А в основание коня вмуровал камешек: для устойчивости.

— А может, в передаче был записка? — тревожно шептал студент. — И на досмотре обнаружили? А?

Бабушкин расставил на листке бумаги, разграфленном на клетки, маленькие шахматные фигурки.

— Сыграем?

Студент даже остановился от удивления.

— Кто-то из нас сошел с ума — я или вы! — возмущенно воскликнул он. — Тут сердце леденеет! А вы.

Он нервно смешал фигуры и ничком бросился на нары.

— Все будет хорошо! — успокаивал Бабушкин.

Сам он тоже тревожился.

«А вдруг у нас устроят „концерт“?»

Эта мысль преследовала его по целым часам, мешала спать ночью. От нее было никак не отделаться.

Но студенту Бабушкин ни слова не говорил о своей тревоге.

…Прошел еще день и еще один день.

Утром в камере вновь появился Чикин вместе с надзирателем. Начальник участка сам обшарил кары, заглянул даже в парашу. Потом подошел к окну.

«Сейчас заметит надпилы на прутьях, — с ужасом подумал Горовиц. — Вон мякиш отстает…»

Чикин посмотрел на кучерявые облака, закурил папиросу и вновь принялся обыскивать камеру.

— Крысы, стервы, так и рыщут по корпусу. Где же у них лазейки? — насмешливо пояснил он заключенным.

«Надо, чтоб этот прохвост немедленно убрался из камеры! — подумал Бабушкин. — А то каюк! Но как? Как вытурить его?»

— Какие там крысы? — грубо сказал Бабушкин. — Наверно, побега боитесь, пилки ищете! Они вон, под ведром!

Горовиц похолодел.

— Шутник! — пробормотал начальник участка. Он больше не обшаривал камеру и ушел.

Вечером принесли передачу.

— Теперь или никогда! — сказал Горовиц. — Больше я этого не вынесу. Или бежать, или к черту все эти муки! Хуже пытки!

Он лихорадочно ощупал ветчину, кусок сала, быстро разломал баранки. Нигде ничего! Швырнув продукты на стол, студент прижался горящим лицом к холодной каменной стенке камеры.

— Поберегите нервы, юноша, — строго сказал Бабушкин. — Закройте «глазок».

Разложив все продукты на столе, он стал тщательно, неторопливо осматривать их. Баранки раскрошил. Ветчину и сало разрезал на кусочки. Пусто.

Ветчина была завернута в газету, насквозь пропитавшуюся жиром. Бабушкин долго рассматривал ее. Не подчеркнуты ли какие-нибудь слова? Нет ли крошечных дырочек — проколов иголкой — в середине некоторых букв? К сожалению, ничего…

Оставался последний из присланных продуктов — маленькая баночка с вишневым вареньем.

Бабушкин посмотрел баночку на свет, взболтал ее — не плавает ли там что-нибудь кроме вишенок? Нет, только ягоды.

И вдруг Бабушкин вспомнил! Ему когда-то рассказывали, как в Питере передавали в тюрьму особо важные записки.

— Ну, Исай, — радостно сказал Бабушкин. — Смотрите. Сейчас получите записку.

Исай встрепенулся.

Бабушкин слил густой сироп из банки в жестяную миску, которая служила узникам тарелкой. Лил и тщательно наблюдал, чтобы ни одна вишня не проскочила в миску вместе с жидкостью. Когда на дне банки остались только ягоды, Бабушкин стал «снимать пробу». Брал вишенку и клал ее в рот. Зубами нащупывал косточку. Выплюнет косточку, а ягоду проглотит. Потом другую так же обследует: на месте ли косточка?

Бабушкин вспомнил: иногда, чтобы передать в тюрьму записку, делали так: извлекали из какой-нибудь вишни косточку, вместо нее всовывали в ягоду крохотную записку, скомканную, написанную на особой бумаге.

Ну, тюремщики, конечно, не могут все ягоды перещупать, а арестанту торопиться некуда.

Вишню за вишней проверял Бабушкин. Выплевывал косточки, а ягоды глотал.

Студент, как завороженный, смотрел ему в рот.

— Вы, Иван Васильевич, только не торопитесь, — шептал он. — Не торопитесь! А то ненароком проглотите записку.

— Да нет же! — успокаивал Бабушкин. — Если косточка есть, — значит, записки нет. Проще простого!

Бабушкин ел вишни, они все убывали и убывали. Вот уже только на донышке. А записки все нет…