Товарищ Анна - [90]

— Что? — спросил он, вгляделся и сразу узнал Кирика. — Чего тебе не спится? Или опять передумал?

— Передумал, — топотом, виновато сказал Кирик. — Однако я лучше домой поеду.

— Ну, беда-а! — сказал Уваров и сердито рассмеялся. — Заходи в горницу. Ай-я-яй! — шумно зевнул он, включая настольную лампу.

С минуту он смотрел на эвенка тёплым, сонным взглядом, потом вытащил из-под постели запасной тюфяк, постелил его на жестком диванчике, кинул в изголовье полушубок.

— Давай ложись и спи. Понял? И никаких больше разговоров сегодня на эту тему! Ты и меня-то уж совсем закружил...

— Тогда я пойду, однако...

— Не-ет! Никуда ты, однако, не пойдёшь. Я тебе не мальчик всю ночь бегать открывать да закрывать. Я ведь тоже за день-то натопаюсь...

Уваров подождал, пока Кирик стянул торбаса и неловко улёгся на диванчике. Потом Уваров лёг сам, но, когда лёг, сказал, ясным, мягким и добрым голосом:

— Я тебя, браток, понимаю... Вопрос в жизни серьёзный. В таких случаях человек всегда сомневается. Все мы немножко чудаки: есть что-нибудь одно — берёшь и доволен, дай на выбор — и не сообразишь, за что ухватиться.

Уваров замолчал, и Кирик тут же услышал его ровное дыхание. Кирик понял, что Уваров уснул, и сам успокоился от близости этого сильного человека. Но и утишив своё волнение, Кирик ещё долго не мог отделаться от всяких трудных мыслей. Его беспокоило даже то, отчего ему так приятно лежать на высокой скамейке. Он вспоминал гладкие руки Валентины, уснувшие, как дикие голуби, на плече Андрея Подосёнова, кудри их, темные, светлые, перепутанные сном и любовью, и вспышку страшного гнева, вызванную рассказом об этом, на лице Анны. Ещё Кирик вспомнил редьку-турнепсу, подаренную им старику Ковбе, и большой хлеб, положенный в его вьюк стариком. Хлеб был круглый, тёплый, румяный, как солнце.

— На дорожку, — сказал старик Ковба.

А Кирик взял булку, прислонил к своему лицу, вдыхая теперь уже привычный запах хлеба, потом поднял её обеими руками и, любуясь ею, промолвил по-эвенкийски:

— Какое счастье, что есть на земле хлеб!

16

— Ты понимаешь, что иначе я не мог...

Валентина молчала, опустив голову, нервно теребила снятую с руки замшевую перчатку. Она и Андрей сидели в уютной прибрежной котловине, обросшей по краю кустами жимолости и шиповника.

— Неужели ты не понимаешь, как мне тяжело!

Валентина ещё ниже опустила голову, пряча лицо, но Андрей увидел, привлечённый движением её рук, перчатку, которую она теребила, и то, что вспыхивало светлым блеском и тут же расплывалось пятнами на жёлтой замше: Валентина плакала.

Он был с нею... Он пошёл на всякие унизительные уловки, чтобы устроить это свиданье.

— Разве тебя не радует то, что мы вместе сейчас? Она ещё помедлила с ответом, и Андрей вдруг услышал надвигающийся шквал птичьего перелёта.

Прямо на них тянула стая гусей. Их было не меньше пятисот, и мощный плеск их крыльев прошумел, как буря, когда они взмывали все разом ввысь, заметив сидевших людей. Быстро удаляясь на фоне тускнеющего неба, стая извивалась огромной змеёй, то выравниваясь, то колыхаясь клубами. Неумолчно звучал в ядрёной свежести осеннего воздуха зовущий переклик голосов.

Андрей слушал, откинув голову, ноздри его раздувались.

Он вспомнил вдруг широкие розово-чёрные озёрные разливы, желтизну высоких болотных трав и то, как однажды, в такой же вот тускло-багровый, прохладный вечер, он нашёл у своего охотничьего шалашика Анну. Она оставила всё и прискакала к озёрам. Чувство испуганной виноватости охватило его, когда он увидел её, измученную, она сразу вся просияв, сказала: «Живой! Пороть тебя некому! Шестой день пропадаешь».

— Ты думаешь только о себе, — сказала неожиданно Валентина, поднимая заплаканное лицо; на нём было злое, ещё не знакомое Андрею выражение. — Ты думаешь только о том, что тебе тяжело. А мне легко?

— Я всё время думал о тебе, — искренне сказал Андрей, сразу весь обращённый к ней. — Я так тосковал о тебе...

— Конечно, ты приехал домой, к своему семейному очагу, — быстро продолжала Валентина, теперь уже спеша высказать то, что наболело у неё за эти дни, и пропустив мимо ушей уверение Андрея. — Я не имею никакого права упрекать тебя, но и спокойной оставаться не могу, когда ты — там, с нею!.. Это просто пытка. Я ненавидеть её начинаю.

Валентина взглянула в огорчённое лицо Андрея, и злость её исчезла. Ей стало стыдно и больно.

— Прости меня, — сказала она, порывисто обнимая его, — прости, я ничего не буду требовать. Только не забывай меня!

— Как могу я забыть? Но любишь ли ты меня по-настоящему? Я ведь тоже извёлся. Ведь я тебя целую неделю не видел.

«Что же тебе мешало притти?» — так хотелось возразить Валентине, но она только прошептала:

— Да, да, целую неделю!

Теперь ей хотелось одного: загладить то, что прорвалось поневоле, и в то же время она ощущала горький осадок оттого, что, вспылив, она лишь потеряла в его мнении.

— Я больше не стану упрекать тебя, — сказала она, снимая с куста легко отпадавшие, вялые листики и осыпая ими Андрея, лежавшего возле неё на сухо шелестящей траве. — Я постараюсь не ревновать тебя.

— Неужели ты думаешь, что я могу делить своё сердце между двумя? — спросил Андрей, облокачиваясь и положив на ладонь лицо. — Но ты пойми, насколько я связан! Я хорошо сознаю, какую ответственность несу перед тобой, но и Анну как-то... пощадить... надо.