Тотти. Император Рима - [132]
Все закончилось. Я ощутил растущую внутри меня огромную дыру, бездну, которая засасывает воздух. Коротко поздравил ребят, потому что мы все же добились нужного результата, и это было большое дело, но потом я поспешил в раздевалку. Я пообещал себе вот что: если почувствую, что теряю контроль над эмоциями, то доверюсь списку, который я составил и запечатлел в памяти. На этом этапе я должен был переодеться, пока остальные остаются на поле, пока президент спускается с трибуны и все готовятся к церемонии.
Это был первый из трудных пунктов. В пустой раздевалке, где шум стадиона становится далеким гулом, были я, Вито и пятеро клубных сотрудников. Те, что были самыми важными, больными мной всю свою жизнь, и даже больше, потому что болели за меня и их отцы, что подчеркивает эту необычную семейственность «Ромы». Подумайте о Джаннини, чей папа был руководителем молодежной структуры клуба. Подумайте о Де Росси, чей папа – тренер молодежной команды клуба. О Бруно Конти и о моих отношениях с его сыном Даниэле – я вам рассказывал об этом. И вот эти пятеро начали плакать как телята, а мне пришлось закричать надрывающимся от первых слез голосом:
– Даже не начина’, а то будем до утра реветь!
И другие глупости, которые мне пришли в голову, чтобы остановить это сползание. Они отвернулись, чтобы не видеть меня, я отвернулся, чтобы не смотреть на них, Вито мне расскажет, что он был близок к обмороку в этот миг, когда, повернувшись к нему спиной, я стягивал с себя футболку. Он подумал о том, что это последняя футболка «Ромы», которую я снимаю с себя, последняя, смоченная моим потом, и он почувствовал, что пол уходит у него из-под ног. Как после удара ножом. Снимая бутсы, я снова медлил, но потом быстро закончил переодевание и вышел. Сел на ступеньки в коридоре и ждал, когда настанет время выхода на сцену. Сидел довольно долго, где-то минут двадцать; есть фотографии этих минут, на которых мой взгляд вроде бы пуст, но на самом деле я думал. Только не о будущем, а о прошлом. Думал и вновь переживал победы, поражения, травмы. Меня пронизывала боль утраты. Это было как увечье. Когда мне подали знак, что пора идти – все готово, стадион ждет меня, – я, направляясь к выходу, думал, как было бы прекрасно, если бы сейчас Паллотта ждал меня с новым контрактом в руке и сказал бы, что это была грандиозная шутка. Но это чепуха, которая мелькнула в голове на несколько мгновений. Я отлично знал, что все закончилось, и перестал мечтать. Я вышел на свет, и шум «Олимпико» был такой, что напомнил мне день завоевания скудетто. Все аплодировали стоя. Над стадионом звучала музыка из «Гладиатора».
ВСЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ. Я ОЩУТИЛ РАСТУЩУЮ ВНУТРИ МЕНЯ ОГРОМНУЮ ДЫРУ, БЕЗДНУ, КОТОРАЯ ЗАСАСЫВАЕТ ВОЗДУХ.
Я много раз пересматривал эти кадры. Продолжаю делать это и сегодня, и каждый просмотр дарит мне что-то новое. Новый баннер, который я раньше не замечал, новое лицо, на котором написана вся полнота чувств. То, что случилось на «Олимпико» в тот вечер, не имеет прецедентов, потому что тысячи и тысячи людей плакали так, как будто умер их самый родной человек – мой уход из футбола они воспринимали как прощание с важной частью своей жизни. Я не лицемерю, я представлял себе, что эта церемония должна была стать особенной, чем-то средним между выпускным вечером и городским трауром. Но чтобы так – нет. Те любовь и признательность, которые люди обрушили на меня, были столь велики, что я вновь задался вопросом: действительно ли я сделал достаточно, чтобы заслужить это? Могу ответить просто – я люблю этот народ, люблю всем сердцем, и то, что я делал, служило только одной цели: слышать радостный и гордый крик этих людей, когда забивает «Рома». Я – простой и открытый человек, почти никогда никому не отказываю и иногда страдаю от того, что слишком большая любовь людей в итоге лишает меня удовольствия наслаждаться своим городом. Но я все повторил бы еще раз, без малейшего сомнения, чтобы снова стать объектом такой преувеличенной любви. После того вечера стал известным баннер «Надеялся, чт’ не доживу». Многих это позабавило, но и заставило задуматься: пусть этот баннер был даже ради смеха, с типично римским юмором, немного черным, но тот, кто это написал, поставил на одну доску мой уход из футбола и свою собственную смерть… Я до сих пор не могу до конца осознать это.
Паллотта был первым встречающим. Он обнял меня, долго говорил мне на ухо на английском. Я почти ничего не понял, но был важен его тон – сердечный и уважительный. Народ его освистывал, и меня это, конечно, расстраивало, как и то, что свистели, когда я обменивался рукопожатиями с другими руководителями клуба. Все закончилось, это должны принять даже те, кто меня любит. Второй трудный эпизод пришлось пережить, когда Илари с детьми вышли на поле. Я сам просил об этом, я хотел, чтобы во время круга почета рядом была только семья. Но когда дети побежали ко мне, все мои защитные барьеры, которые я возвел, чтобы не расчувствоваться, рухнули. Мы стояли обнявшись долго, очень долго. Было видно, что мне нужна была маленькая отдушина, потому что от этих слез я почувствовал себя довольно свежим. Я взял за руку Изабель, и мы начали круг.
