Тот, кто стреляет первым - [25]

Школа онемела, когда в десятом классе он стал мастером спорта! Пусть и по стрельбе, пусть. Но теперь учителей хвалили на совещаниях, и вчерашние инквизиторы стали холить и лелеять его наряду с цветочной клумбой под окном директора.

А ведь страсти к оружию у него никогда не наблюдалось. Наоборот, тайком сочинял стихи и грезил себя в репортерах. Но однажды его упросили отнести заболевшей девочке из параллельного класса домашнее задание, и он недовольно поплелся опять же на параллельную улицу.

Зачем ему открыли дверь?

А если открыли – зачем это сделала сама Кадри!

Но даже если бы и она – нельзя же было распахиваться на груди бело-синему, в полоску, халатику.

Он не увидел там ничего – мелькнул лишь ослепительно белый упругий окоем, не тронутый загаром. Но вспышки хватило, чтобы он ослеп. Сунув листок с заданием в дверь, на ощупь, по стенам бросился прочь от страшного дома.

С тех пор у него началась параллельная жизнь. Тенью в тени он перемещался за Кадри по Таллину. Завел новую, недоступную для матери, тетрадь стихов. Путался в своем, но знал назубок расписание занятий в соседнем классе. Верхом безрассудства стало то, что без сожаления оставил литературный кружок, записавшись в стрелковую секцию, которую Кадри посещала уже год по средам и пятницам с 15:00 до 17:15.

– Из-за меня, что ли? – лукаво вскинула брови под воронью челку грациозная, как лань, Кадри. Ему, неуклюжему, оставалось только краснеть и что-то мямлить про будущую службу в армии.

Вопреки всем законам, их параллели не только сблизились, но и соприкоснулись: на соревнованиях в Москве он нежно прижал ее к себе во время экскурсии на смотровую площадку Останкинской телебашни. Не засмеялась, не оттолкнула – сама прильнула в ответ.

– Нравлюсь, что ли?

Первый раз он порадовался, что такой большой: Кадри вместилась на его груди, как воробышек на ладошке. И даже Москва с ее миллионами огоньков поверженно лежала не то что у их ног – под ногами.

Тогда он выиграл Всесоюзные соревнования и стал мастером спорта. Он больше никогда не повторит своего результата, да ему и не потребовалось это по жизни: на факультете журналистики МГУ проповедовался иной, сформулированный еще Марком Твеном, стиль жизни: репортеру надлежит быть на месте пожара за десять минут до его начала, а остальное его не касается. А Кадри… Кадри, не по-эстонски стремительная, желавшая во всем выбиться в лидеры, послушалась родителей и осталась в Таллине.

– Не забудешь, что ли? – прятала за лукавством грусть.

В вечер перед расставанием они почему-то приехали на вокзал и бродили по перрону, с которого ему надлежало уезжать в Москву. Знали, что при родных они ничего лишнего себе не позволят. Например, поцеловаться…

– Любишь, что ли?

…Они переписывались почти год, наполняя почтовые поезда десятками, сотнями конвертов, открыток и бандеролей. Мечтали о встрече, и по мере узнавания Москвы он расписывал, куда пойдут гулять. Сначала, несомненно, в их Останкино, потом на Ленинские горы, потом к дому Булгакова, потом опять и снова Останкино, Манеж… Нет, Манежная площадь отпадала, на ней беспрерывно проводились митинги, а он желал остаться с Кадри наедине. Чтобы видеть только воронью челку над изогнутыми тонкими бровями, острый подбородочек, слегка тронутый ямочкой и, если повезет, если случится такая удача, если распахнется блузка…

Этим и жил. Этим дышал. Даже развал Советского Союза не увидел, а почувствовал лишь через тон ее писем: в них вдруг стала проскакивать сначала ирония, потом сарказм, а затем и открытое презрение к СССР, Москве, к русским сапогам над несчастной Эстонией. Господи, какие сапоги, если Москва однажды сама лежала под ее туфельками на Останкинской телебашне!

Юмора не приняла, в подтверждение прислала пачку листовок с рисунками: границы Эстонии опутаны колючей проволокой в виде свастики и красной звезды. Тогда он впервые не ответил на послание и вспомнил фотографии гитлеровцев в ее квартире. Кадри тогда отмахивалась – это бабушкины одноклассники, которых насильно забрали в вермахт при оккупации. Неужели ничего случайного в этом мире нет, ведь располагались снимки на стенах, где в русских избах висят образа?!

Почтовые поезда теперь можно было отправлять в Эстонию через день: все остальное человечество отсылало в Таллин писем меньше, чем он нагружал эту службу один. А потом нашел оправдание и своей выдержке в их обоюдном молчании: тогда, школьником, он влюбился не в саму Кадри, а в белый, не тронутый загаром полумесяц на левой груди. Да-да, на левой, Кадри открыла дверь левой рукой, и вслед за дверью стал распахиваться халатик. Он таких никогда больше не видел – в синюю полосочку…

Зачем она полезла в политику!!!

Спустя несколько лет он прочел в спортивной хронике об ее удачном выступлении на чемпионате Европы, искренне порадовался медали и даже позвонил в Таллин. Номер не ответил, и он согласился с тем, что было давно известно: молчала не Кадри. Это не откликалось его прошлое. Отгородилась новыми границами уже с настоящей колючей проволокой его юность…

А вот его разряд по стрельбе вкупе с дипломом репортера сотворили с ним кульбит, когда задребезжал в резонансе Кавказ.