Тот, кто стоит за спиной - [18]

Ах, как ему хотелось сейчас улететь, унестись из этой нищей пустыни к далеким берегам сытости и достатка незаметной птичкой. Но он должен был еще отработать это право беспосадочного перелета через океан тоски и горьких разочарований, чтобы обновленным вступить в райские кущи демократии, свободы и бесплатных бифштексов по воскресеньям.

Это был Эдуард, тот самый «именинник», которого ласково трепал за щечку «ценитель прекрасного» Вадим Анатольевич.

Последние десять лет в своих жизнеудручающих полотнах Эдик пытался нарисовать для себя окно в Америку. Но то ли рука его была не той силы, то ли окно не подходило по размеру, но только Америка плевать хотела на очередного бездомного подкидыша. И вдруг американец, столько лет только обещавший Эдику взять его с собой, сообщил, что дело его теперь «в шляпе». Скоро они отбывают за океан с его картинами, чтобы произвести, фурор в мире искусства. Все это было сказано в почти аристократической манере полунамеков с целым букетом лестных эпитетов в его адрес. Только сначала надо было выполнить одно малюсенькое поручение мистера Гордона — проследить за одним человечком. И все, дальше — Америка, лучшие галереи, слава…

Наконец из парадного вышел мальчик. Он был одет именно так, как следовало из описания. Мальчик отправился пешком к метро.

Эдик вскочил со скамейки, словно ужаленный в одно место, и отправился следом. В его обязанности входило незаметно проводить мальчика до железнодорожной платформы и там посадить в электричку.

Идя вслед за мальчиком, Эдик моментально вспотел: он чувствовал в этом поручении какой-то страшный подвох, и уже от этого его трясло, как злодея на электрическом стуле.

* * *

Половцев с удовольствием тесал березовое полено, которое он мыслил в качестве новой ножки для табурета. Внезапно он подумал о сыне, и ему вдруг стало как-то не по себе. Парень один ездит на электричке из города, а потом еще идет около часа от станции по шоссе или минут сорок пять лесом. А вдруг по дороге ему кто-нибудь встретится, какой-нибудь ненормальный тип, которых теперь развелось, как собак нерезаных?

Настроение у Половцева мгновенно испортилось. В нем поселилась тревога, которая сразу стала взвинчивать ему нервы, натягивая их до предела, словно гитарные струны. В голову полезли всякие неприятные и даже страшные мысли.

Половцев вытащил из нагрудного кармана рубашки часы-луковицу и открыл крышку. По его прикидкам, до приезда Андрея оставалось еще около часа. Часы спели литератору нехитрую мелодию, напомнив о тех хлебосольных временах, когда жить человеку с писательским билетом в кармане было сытно и вольготно на Руси-матушке. Кстати, часы эти попали к Половцеву именно в те благословенные времена при странных, даже страшных, обстоятельствах.

Как-то Половцева в качестве литературного кита — а как же, человека периодически печатают в толстых, хотя и периферийных журналах! — пригласили на какие-то традиционные «литературные чтения» в русскую глубинку.

А глубинка, как известно, хоть и читает мало, но писателя весьма уважает как человека, несущего слово правды в широкие массы трудящихся.

Писатели — вернее, люди, так сказать, с гусиными перьями за ушами, которые пишут много и которых кое-где кое-когда печатают, поскольку надо же хоть что-то печатать, если бумага выделена комитетом по печати, — шли парами сквозь строй участников художественной самодеятельности, отдувающихся милиционеров с рациями и простых зевак в рубашках навыпуск.

Шли они к деревянному помосту, на котором был установлен микрофон и стояло десятка два стульев. Пишущие товарищи должны были сегодня почитать немного из своего «нетленного» и скромно рассказать о себе что-нибудь величественное (например, как-то я и… а дальше подставляем: Горький, Сладкий, Соленый; или Пушкин, Гоголь, Гомер…).

Охраняли «писательский десант» (а может, «банду»?) несколько милиционеров. Половцев шел одним из последних, опустив очи долу.

Ему было мучительно стыдно, что и его могут принять за писателя-романиста и друга Достоевского или Фенимора Купера. Тогда ему неминуемо будут задавать вопросы о судьбах человечества, на которые, потея, бледнея и краснея, придется отвечать. И еще не факт, что после всего этого позора люди проводят его аплодисментами, когда вдруг узнают, что не он написал «Анну Каренину» и «Отца Сергия».

«А что же вы тогда написали?» — спросит его, недоумевая, какой-нибудь въедливый книгочей из сельской библиотеки, и ему, писателю Половцеву, придется провалиться сквозь землю, то есть сквозь деревяшки помоста, очень напоминающего возвышение для виселицы, потому что его повестей никто из присутствующих, естественно, не читал.

Когда Половцев уже подходил к помосту, один из милиционеров грубо схватил его за шиворот и выдернул из величественной шеренги писателей в праздную толпу читателей.

— А ты куда прешь, теля? Твое место с народом! — только и сказал он весьма лениво и тут же выпустил воротник литератора из своей железной руки.

Половцев внутренне сжался и покраснел. Ему было стыдно! Ведь многие видели, как этот милиционер по ошибке принял Половцева за местного зеваку (дело в том, что на нем не было пиджака — одна сетчатая бобочка и, кроме того, на ногах были не столичные лакированные туфли, а обыкновенные сандалии со срезанными задниками, чтобы нога отдыхала).