Тот, кто хотел увидеть море - [4]

Отец поднялся на крыльцо.

— Не беспокойся, через десять лет меня уже давно черви съедят, — проворчал он себе под нос, — и ты наконец отдохнешь от меня.

Положив ножницы и моток мочалы на каменную скамейку, она посмотрела вслед отцу, который уже входил в кухню.

— Эх, Гастон, Гастон! Хоть бы что новенькое придумал! — вздохнув и покачав головой, пробормотала она.

Мать ополоснула руки в большом цинковом баке, стоявшем у лестницы под водосточной трубой, потом тоже пошла на кухню. Отец нагнулся над ящиком низкого буфета. Он достал длинный кухонный нож, косарь и небольшой заостренный на конце ножичек.

— Вот это дело, наточи их, — сказала мать.

Он взял брусок и принялся оттачивать лезвия, а мать тем временем положила на стол доску, а на нее красного, с перламутровым отливом уже освежеванного кролика, у которого только на лапках осталась серая шерстка.

— Вот это кролик так кролик, — сказала она. — Еще двух таких жирных надо будет зарезать до холодов.

— Мне бы хотелось оставить хорошего самца. Если война затянется, мясо подорожает, кролики будут в цене.

— Так ведь крольчих можно подсадить к соседскому самцу.

— Это как тебе угодно.

Теперь яркое солнце врывалось в окно и заливало стол. Через дверь, выходившую на север, в кухню струился более мягкий свет, от которого словно веяло голубоватой прохладой.

— Ну так как, сегодня приготовишь окорочки под белым вином, а из остального сделаешь на завтра рагу? — спросил отец.

— Конечно.

— В уксусе вымочишь?

— Понятно, вымочу.

— Я схожу за вином и очищу лук.

— Бриться не собираешься? — спросила она.

Отец машинально провел рукой по подбородку. На его загорелом, морщинистом лице поблескивала седая щетина.

— Вот наладим обед, тогда и побреюсь, — сказал он.

— Можно подумать, ты три дня не ел, — проворчала мать.

Он сморщил нос, от чего приподнялась верхняя губа с пожелтевшими от табака усами, но, так ничего и не сказав, вышел из кухни.

Как только за ним закрылась дверь, мать поморщилась и, устало махнув рукой, пробормотала:

— Господи боже мой, как они уживутся, как уживутся!

Она взяла кролика за задние лапки и несколько раз повернула его на доске. Она начала с окорочков, разняла хрустнувшие под ее рукой суставы, перерезала острым ножичком неподдававшиеся сухожилия. Затем взяла косарь и принялась за спинку.

Вскоре вернулся отец, в одной руке он держал графин красного вина, в другой запыленную бутылку, запечатанную желтым воском.

— Я взял вино двадцать девятого года; что останется от кролика, разопьем. Вино очень хорошее, но его у нас всего несколько бутылок.

— Ты прекрасно знаешь, что Жюльен к вину равнодушен.

— Просто не понимаю, стараюсь сделать как лучше, а все никак не угожу.

— Я же ничего такого не сказала.

Некоторое время оба молчали. Отец сел на балконе, положил в фартук три большие луковицы, головку чеснока и горсточку мелких луковок. Он очищал их от шелухи неповоротливыми заскорузлыми пальцами — пальцы были короткие и широкие, с почти плоскими ногтями. Мать время от времени тайком взглядывала на него, потом, убедившись, что он ее не видит, оборачивалась и смотрела на будильник, стоявший на буфете.

Для нее утро тянулось бесконечно долго. Она усердно работала, в то же время пытаясь представить себе дорогу. Но ничего не получалось. Она привыкла ездить в Доль поездом, и каждая платформа, каждая станция на этой линии была ей знакома; а вот шоссе она никак не могла вспомнить все целиком: некоторые участки выпадали из ее памяти. Например, между Дешо и Сельер… все эти леса так похожи между собой… Правда, встречаются отдельные фермы, деревни, но есть и такие места, где разбившийся велосипедист может несколько часов пролежать без помощи.

Отец встал, подошел к столу, положил на него очищенные луковки. Левой рукой он придерживал за концы фартук с шелухою, которую потом сбросил в ящик для дров.

— Зима будет суровая, — сказал он, — «лук в три шкурки одевается, значит, холод надвигается».

— Если война не кончится, туго придется бедным нашим солдатикам — поморозят ноги.

— Как же, кончится! — усмехнулся отец. — Я тебе уже говорил, что на этот раз провоюем дольше, чем в четырнадцатом.

— Тоже скажешь!

— Вот увидишь, увидишь.

Они помолчали. Отец засунул руки в карман на фартуке и следил за матерью, которая уже разделывалась с передними лапками кролика.

— В большой гусятнице тушить будешь? — спросил он.

— Как-нибудь и без тебя соображу, иди брейся.

Он еще немного помедлил, потом пошел за белым деревянным ящичком продолговатой формы, из которого вынул бритву, кисточку и ремень для правки бритвы. Налил горячей воды из бачка, добавил туда воды из лейки и начал намыливать щеки. Потом расстегнул воротник на рубахе, подвернул его, снял каскетку. На оконный шпингалет он повесил овальное зеркальце в деревянной резной рамке. Мать поглядывала на его лысину, лоснящуюся на солнце. Шея у отца была худая, уши оттопыренные, на голове росли отдельные седые волоски, которые он сбривал, как только они достигали двух сантиметров. Рукава сорочки были засучены выше локтя, и на худощавых руках под загорелой кожей, как узлы на веревке, выступали мускулы.

Было тихо, лишь покряхтывал огонь в плите и пел свою песенку бачок. Отец долго правил на ремне бритву, пробовал остроту лезвия на своей мозолистой ладони.