Тот, кто хотел увидеть море - [22]

Малыш убежал, весело смеясь, и господин Грюа пожал матери руку.

— Каждый день повторяется то же самое представление. Ничего не поделаешь.

— Удивительно, как дети вас любят.

Директор покусывал усы.

— Одно только досадно — с молодыми учителями ребятишки совсем не так свободно себя чувствуют, и это, как вы понимаете, меня немного стесняет.

Мать улыбалась. Она отлично понимала, что привлекает детей к господину Грюа, только объяснить не умела.

— А ведь я бываю очень строг, — заметил он. — И все же…

Как бы извиняясь, он развел руками.

— Это естественно, — сказала мать, — вполне естественно.

Они сделали несколько шагов по двору, затем господин Грюа вытащил из кармана свернутую в трубку тетрадь и протянул матери.

— Ну как, посмотрели? — спросила она.

Господин Грюа казался смущенным. Он достал большую медную зажигалку, закурил, громко окликнул двух дравшихся школьников и только потом ответил.

— Конечно, посмотрел, даже прочитал с начала до конца, да. Все это несомненно свидетельствует, что ваш сын юноша с сердцем, что он хочет… что он хочет выразить свои чувства.

Он мялся, подбирая слова. Время от времени, продолжая говорить с матерью, он обводил взглядом двор.

— Понимаете, это неплохо, — говорил он. — Ничего не скажешь, очень даже неплохо. Но только, что это ему даст? В его годы все пишут стихи.

Мать грустно улыбнулась.

— Нет, господин Грюа, не все… во всяком случае я не писала, уверяю вас.

Директор вертел в руках свою широкополую шляпу.

— Судить о чем-либо очень трудно, — сказал он. — Очень трудно. Но еще труднее советовать. Не могу же я вам сказать: «Надо, чтобы Жюльен снова взялся за книги». Ради чего? Ради того, чтобы рисовать, писать картины? Я думаю, что специальность, которую сейчас приобретает ваш сын, прокормит его куда лучше, чем профессия художника.

Мать рассказала, что Жюльен уехал в Лион.

— Вот видите, он может преуспеть гораздо скорее, чем вы думали, — заметил господин Грюа.

Они помолчали. Дети с криками носились по двору, вздымая ногами облака ржавых листьев. Господин Грюа следил за ними, время от времени он хлопал в ладоши так звонко, словно прачка стучала вальком по белью, или громко окликал какого-нибудь ученика, напрасно стараясь придать своему голосу строгость. Мать не спускала с него глаз. За эти два дня она все думала, что он ей скажет. И вот он поговорил с ней и не сказал того, что она ждала. И все же от него словно исходила какая-то невидимая успокоительная сила.

Молодой помощник преподавателя прошел мимо, поклонился и зашагал по двору, заложив руки за спину и останавливаясь, когда группа школьников слишком стремительно проносилась мимо.

Мать стояла в нерешительности. Она посмотрела на калитку, потом снова подошла к господину Грюа.

— А война, господин Грюа, что вы о ней думаете? — почти помимо воли вырвалось у нее. — Моему Жюльену семнадцать; а потом ведь в больших городах опасность куда сильнее, чем в таких, как наш?

Казалось, ее вопрос очень смутил господина Грюа. Он несколько раз провел рукой по усам, потом медленно произнес:

— Да, война, война. Кто знает, куда она нас заведет?

На глаза его словно набежала какая-то тень, и это взволновало мать. Он умолк и опустил голову. Наступив на упавший каштан, он перекатывал его под ногой. Мать больше не спрашивала. Она ждала, не отводя взгляда от лба господина Грюа. Так прошло некоторое время, показавшееся ей вечностью; потом господин Грюа поднял голову и подошел к ней; вытащив из кармана газету, он развернул ее и сложил теперь так, что сверху оказалась одна статья.

— Вы помните о такой мамаше Бизолон?

— Как же. Солдатская мамаша. В ту войну о ней много говорили: хорошая лионская женщина, выходившая на перрон к поездам и поившая вином отпускников.

— Да-да, хорошая женщина. Я тоже помню; в семнадцатом году она угостила меня подогретым вином.

Он опять замолчал. Казалось, он колеблется, продолжать ли; все же он поднес газету к глазам и прочитал вслух:

«Маркитанка, выходившая к поездам в ту войну, снова дежурит на вокзале». Я пропускаю описание, но вот конец статьи: «Поверите ли, — сказала она нам, — на площадках вагонов я вижу знакомых солдатиков, но теперь это уже седые бородачи; они узнают меня и говорят: «Опять отправляемся, но на этот раз наши сыновья уже там». И добрая женщина утирает слезы».

Господин Грюа замолчал и глубоко вздохнул. Рука с газетой опустилась.

— Как, по-вашему, разве это не ужасно? — спросил он, понизив голос.

Мать покачала головой. Она не совсем понимала, что именно ужасает господина Грюа, и предпочла промолчать, тем более что он опять заговорил все так же негромко, но теперь уже быстрей и слегка дрожащим голосом:

— Вы сказали, хорошая женщина. И самое страшное, что это верно. Она хорошая. Все они хорошие. Такие вот хорошие люди и воюют. Люди, которые плачут от умиления, а не от горя, не от ярости или отчаяния. Люди, которые с гордостью говорят: «Наши сыновья уже там».

Он вдруг замолчал, посмотрел в направлении двора, где молодой учитель все еще шагал взад и вперед. Затем еще тише надломленным голосом сказал:

— Мой сын тоже на днях уехал на войну. Ему двадцать три года… Так вот, уверяю вас, я гордости не чувствую. Я бы предпочел, чтобы он был где угодно, только не там.