Тот, что держит за руку - [46]

— Да, конечно, — доносится до меня приятный мужской голос, и я наконец вижу перед собой высокого, худощавого парня с самой очаровательной ямочкой на подбородке, виденной мною доныне, он улыбается несколько смущенной улыбкой, улыбкой, так и лучащейся сопереживанием и теплом.

Секунду — не думаю, что больше — купаюсь в этом его лучащемся очаровании и симпатии, а потом дверь распахивается, и шумный гомон внешнего мира врывается в мою палату в лице седовласого, слегка ссутуленного доктора в маленьких очочках на его солидного размера носу, который, как я потом не раз это себе представляла, взрезает пространство перед собой, подобно ледоколу или бушприту верткой бригантины. Пока этот немаленький нос в четыре шага сокращает расстояние от двери до моей кровати, его глаза успевают пройтись по каждому из нас внимательным, изучающим взглядом, и парня с ямочкой, как мне кажется, он одаривает особенной, многозначительной полуулыбкой.

— Вот вы и проснулись, моя дорогая спящая красавица! — провозглашает он с ходу, лучась доброжелательной полуулыбкой. — А ведь вы заставили нас изрядно поволноваться за себя, не так ли, молодой человек? — он хлопает парня с ямочкой по плечу. — Доктор Штальбергер был очень в вас заинтересован, — с той же многозначительностью. — Вы уже успели с ним познакомиться?

Доктор Штельбергер, тот самый, что с обворожительной ямочкой на подбородке, смотрит на меня как-то насупленно, и я интуитивно догадываюсь, что ему слова большеносого доктора не совсем приятны. Он даже не смотрит на него, когда произносит:

— Думаю, в этом нет никакой спешки, доктор Хоффманн. Фрау Вебер лишь пять минут как проснулась…

— Ах да, — доктор покачивается на носках своих туфель, — сам-то я тоже хорош, — он похлопывает мою неподвижную руку своей сухонькой ладонью, — я доктор Хоффманн, как вы уже и слышали от моего молодого коллеги, и я ваш лечащий врач… а вы моя самая необычная нынешняя пациентка!

Он с такой участливостью смотрит в мои глаза, словно все мы участники скандально известного шапито, и он ждет моей следующей реплики, надлежащей сорвать массу аплодисментов… Только дело в том, что я понятия не имею, какова моя роль в данном представлении, мне вообще забыли раздать сценарий, и потому о следующей реплике я не имею ровным счетом никакого представления. Знаю лишь одно: этот большеносый доктор ведет себя так, словно мы с ним давно и близко знакомы, а так как я вижу его впервые в жизни, то еле слышно осведомляюсь:

— Сколько… сколько времени я была в коме?

Доктор тут же становится чуточку серьезнее — вижу это по едва заметному дерганью в уголке его правого глаза — и это настораживает меня еще больше.

— Вам не стоит… — начинает было он, но, будучи тоже не чужд наблюдательности, и потому заметив эту мою настороженность, говорит: — Пять недель, вы были в коме пять недель. На самом деле это не такой уж большой срок, Ханна, вам не стоит волноваться из-за этого.

Пять недель! Пять недель… Я с трудом могу в это поверить. Я настолько поражена, что едва могу дышать. Пять недель комы. Пять недель просто взяли и выпали из моей памяти… Но только ли пять, тут же всплывает неожиданная мысль: я ничего не помню после того злополучного салата, а сколько времени последовало после него до момента аварии, мне это тоже не известно. У меня такое чувство, словно этот самый салат нашинкован, перемешан и приправлен безумием прямо у меня в голове, а потом преподнесен в виде главного блюда. Повторяюсь: я едва могу дышать…

И тут пальцы дочери касаются моей щеки — это жест ободрения, он мне знаком — а потом она еле слышно шепчет мне в самое ухо:

— Мама, с твоим малышом все в порядке. Он жив, — и тоже смотрит этим своим выжидающим взглядом, которым доктор Хоффманн как будто бы заразил и ее. А я только и могу, что испуганно распахнуть глаза с единственным вопросом в них: а откуда ты знаешь о ребенке? Я и сама-то узнала о нем только неделю назад… То есть за неделю до того злополучного греческого салата, после которого ровным счетом ничего не помню. И факт в том, что я еще никому о нем не рассказывала, не могла решиться сказать, если быть точной: знала, что Маттиас не будет в восторге, знала, что он может заставить меня сделать аборт… Нет, он вовсе не злой, мой Маттиас, просто в последнее время несколько отстраненный и вечно занятой, говорит, что растить детей — дорогое удовольствие. Он точно не будет рад этому ребенку…

— Мам, все хорошо, — снова шепчет мне Мелисса. — С ним все в порядке, — и сама же кладет мою неподатливую руку на мой едва выпирающий под одеялом животик.

В моей голове столько метущихся, неупокоенных мыслей, что той впору взорваться с разрушительной силой в несколько мегатонн, разнести и эту палату, и всю эту больницу в мельчайшую пыль, развеять эту нереальную реальность в пух и прах, и тогда… именно тогда я начинаю кричать… громко и оглушительно, истерически, до немоты и подвздошного хрипа за своими плотно сцепленными, онемевшими от долгого неиспользования зубами.

18 глава

Глава 18.

Амнезия.

Мелисса почти сразу же вспомнила тот вечер с греческим салатом и развлекательным телешоу, которое она так умело пародировала, — это было за неделю до нашей с Маттиасом аварии. То есть я забыла целую неделю, предшествующую данному событию… И доктор Хоффманн смеет утверждать, что это вполне обычное явление для пациентов с черепно-мозговой травмой, что это я еще легко отделалась (так и хочется сказать ему: «ха, а сами то вы пробовали учиться заново ходить да еще еле ворочать языком, словно запойный пьяница с картофелиной вместо языка»), мол, они и мечтать не могли, что я так скоро приду в себя да еще и начну восстанавливаться с такой поразительной скоростью.