Тоска по Лондону - [21]

Вот чего я добился единственно силой своего воображения и что видел, даже не смеживая век.

А что, если я и не возвращался? Может, я по-прежнему там, и вся моя жизнь здесь всего лишь игра воображения?

Или, может, я и отсюда не уезжал? И все это игра воображения, но только уже второго порядка?

Жизнь… Забытый сон.

А что, если вообще ничего этого нет — ни здесь, ни там, ни ЛД, ни меня самого, — и все это игра даже не моего воображения, а чьего-то еще?..

Кратчайший путь к кофейне пролегает по Казимиривський, но тогда надо проходить мимо тюрьмы — Бригидок. Когда-то здесь был женский монастырь ордена св. Бригиды. Обычная история в мире людей, где ни вещи, ни идеи, ни сами люди не служат по назначению. В конце июня 1941 года, при поспешной ретираде из города властей предержащих, все еще здравствующих и ныне, и, боюсь, как бы не вовеки веков, здесь с помощью автоматов и ручных гранат были умерщвлены все заключенные.

Странная это была публика. Смутьянов и уголовников новая власть выпустила, а набила тюрьму владельцами фабричонок, лавчонок и ресторанчиков, паровозными машинистами, у которых паровозы требовали запчастей, лифтерами, у которых лифты требовали ремонта, и — особенно! — теми, кто бежал от немцев из Польши и сдался пограничникам со счастливым вздохом людей, избежавших гибели. Рано радовались, голубчики. Это у солдат фронта не было автоматов. Но у солдат тыла автоматы были, да и патроны к ним в избытке. Поскольку женские монастыри не строились в расчете на умерщвление в них значительного числа людей, зодчие не позаботились о стоках для крови. А те, кто перестраивал монастырь под тюрьму, тоже не замышляли такого против заключенных и тоже не позаботились о стоках. Позаботься они об этом и соедини стоки с канализацией, все было бы как нельзя лучше. А так кровь из камер вольно лилась по коридорам, по лестницам и далее прямо на улицу Казимиривську, где то ли стекала в канализацию, то ли нет, и лениво собиралась лужами на тротуаре. Строителям следует относиться предусмотрительнее к альтернативному использованию посвященных Богу построек. Надеюсь, зодчие нашего века учтут ошибку. Во Львове она стоила новой власти репутации на все времена.

Обхожу Бригидки стороной по Шпитальний и Беренштейна.

Нынче настроение у меня кутить напропалую. Чаю, милая пани, говорю и протягиваю два рубля. Кабатчица глядит с юмором, но деньги берет. Хороший знак. Значит, я в порядке. Получаю чашку с чаем, вторую по самый ободок с коньяком, фаянсовую тарелку с бутербродами и со всем этим богатством — вот уж где меня не обманывают! — отваливаю в наш уголок. Отсюда видна часть улицы. Из водосточной трубы рвется пенный выхлест. Выбоины в асфальте заполнены мутной водой. Промокшее деревцо. Темная от дождя стена дома на противоположной стороне. Промытое стекло полупустой — увы! — витрины продмага. Окна верхних этажей отражают свинцовое небо. И голуби на месте.

Ни на что не променяю это.

Хороший глоток коньяку и хрустящий бутерброд приготовляют меня к предстоящему разговору. Лишь после этого обращаю взор на ЛД, и на душе теплеет. ЛД хмуро ежится. Некоторое время глядим друг на друга молча.

Ты, кажется, задумал изрядную пакость. Точно так, самодовольно отвечаю, и не то чтобы такую уж принципиально новую на рынке пакостей, но достойную прежних. И уж на сей раз достану тех, кто так распорядился твоей судьбой. Ну и что, говорит ЛД, судьбу все равно не изменить. Да, преобразовывать вектор времени я не умею, на прошлое моя активность не повлияет, но справедливость должна восторжествовать. Она и торжествует, мне воздалось по заслугам, роняет ЛД, и это застигает меня врасплох. Брось, говорю, братишка, свое капитулянтство, тебе воздалось чересчур, слишком ты мал, чтобы отвечать за все, но теперь я доберусь до тех, кто… Да ни до кого ты не доберешься, обрывает ЛД, тоже мне нашелся мститель… Погляди на себя. Можешь превращаться в англичанина Уилмора, аббата Бузони и Синдбада-Морехода? Где твои кунаки и абреки? Где миллионы для подкупа? Где ты сам как правомочная и дееспособная личность?

Заткнись, обрываю и втыкаюсь в свой чай.

Он знает, о чем говорит. Он помнит меня дееспособным. Помнит, что мог… в общем, немного, но все же… Правда, и для немногого приходилось затрачивать непропорционально много усилий и мириться с несоизмеримостью их полученным результатам.

Соизмерять я так и не научился. Так это со мной и осталось.

Единственное, что со мной осталось.

Когда-то ты больше верил в меня. Тогда ты и сам в себя верил, парировал он. Знаю, это звучит смешно, но верю в себя и теперь и доведу дело до конца. До какого, интересно, конца, взорвался он, что ты мелешь, да перед этой задачей любой монте-кристо наделал бы в штаны. Книжные мстители карали индивидов, а ты строй решил покарать? Тут уж не Монте-Кристо надо быть, а Лениным. Но стать Лениным ты не согласился бы даже ради меня. Да, не согласился бы и не смог, но я сделаю, что смогу, остальное доделает история. Ах, история? И когда это будет? Не скоро, но я не спешу. Посеянное может взойти через год, сказал он прегнусным голосом, через десять лет, может вовсе не взойти, надо приготовиться к худшему и — сеять, так? Так, сказал я.