Тоска небывалой весны - [109]
Постановление военного суда гласило: Мартынову отбыть трехмесячный арест на Киевской крепостной гауптвахте; срок церковного покаяния для него назначит Киевская духовная консистория. Васильчиков и Глебов были прошены.
XXXVI
Т. А. Бакунина, из письма к Н. А. Бакунину, 25 сентября 1841года.
«Об Лермонтове скоро позабудут в России — он еще так немного сделал, — но не все же забудут, и по себе чувствую, что скорбь об нем не может пройти, он будет жить, правда не для многих, но когда же толпа хранила святое или понимала его. Мне кажется, я слышу, как все эти умные люди рассуждают, толкуют об Лермонтове: одни обвиняют, другие с важностью извиняют его; просто противно. Мне кажется, «Московский вестник» –– очень верное выражение этого общества, его ничтожества и чванно-натянутой важности».
Москва, любимая Лермонтовым Москва, ни словом не откликнулась на его смерть. «Московские ведомости», которые Бакунина назвала «Московским вестником», хранили гробовое молчание. Но ведь и смерть Пушкина печать обошла молчанием, и только Андрей Краевский посмел написать в «Литературных прибавлениях» к газете «Русский инвалид»: «Солнце русской поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!»
Краевский был вызван к председателю Петербургского цензурного комитета, который довел до него недовольство министра просвещения: «К чему эта публикация о Пушкине?.. Ну что за выражения! «Солнце поэзии!» Помилуйте, за что такая честь?»
Пушкина все-таки отпевали в церкви, хоть и ночью, а Лермонтову даже в этом было отказано. Священник Василий Эрастов через месяц после похорон Лермонтова затеял тяжбу с настоятелем Павлом Александровским за то, что «он, погребши в июле месяце тело убитого на дуэли Лермонтова, в статью метрических за 1841 год книг его не вписал, и данные 200 рублей ассигнациями в доходную книжку причта не внес».
Отец Павел предоставил ему показание коллежского регистратора Дмитрия Рощановского, который свидетельствовал, что обряда отпевания в храме не было, гроб с телом Лермонтова внести в церковь не удалось, поскольку Эрастов закрыл храм и унес ключи. В свою очередь Эрастов потребовал письменного показания того же Рощановского, в том, что отец Павел получил 200 рублей.
«Вы желаете знать, –– писал Рощановский –– дано ли что-нибудь причту за погребение Лермонтова дуэлиста? На предмет этот честь имею уведомить вас: Нижегородского драгунского полка капитан Столыпин, распоряжавшийся погребением Лермонтова, бывши в доме у коменданта, говорил всем бывшим тогда там, в том числе и мне, что достаточно он в пользу причта пожертвовал, что до погребения 150 р. и после оного 50 рублей, всего двести рублей».
Эрастов этим не ограничился, двести рублей не давали ему покоя, и через несколько месяцев он начал тяжбу против Александровского. В результате, 15 декабря 1841 года было начато «Дело по рапорту Пятигорской Скорбященской церкви Василия Эрастова о погребении в той же церкви протоиереем Павлом Александровским тела наповал убитого на дуэли поручика Лермонтова».
Следственная комиссия Кавказской духовной консистории посчитала Александровского виновным в том, что отпевал «добровольного самоубийцу в церковном облачении с подобающею честию», и наложила на него штраф «в пользу бедных духовного звания в размере 25 руб. ассигнациями». Предписывалось взыскать штраф и с остальных духовных лиц, участвовавших в похоронах поэта «не просто в качестве зрителей, а непосредственных исполнителей требы по церковным канонам, каковой является совершение погребения». Закончено это дело было только через 13 лет.
XXXVII
Пока священник Эрастов сносился с консисторией, озабоченный двумястами рублями, уплывшими от него, Арсеньева добилась перезахоронения тела любимого Мишеньки.
1 января 1842 года министр внутренних дел Перовский уведомлял пензенского гражданского губернатора: «Государь император, снисходя на просьбу помещицы Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной, изъявил высочайшее соизволение на перевоз из Пятигорска тела умершего там в июле месяце прошедшего года внука ее Михаила Лермонтова, Пензенской губернии, Чембарского уезда в принадлежащее ей село Тарханы, для погребения на фамильном кладбище, с тем чтобы помянутое тело закупорено было в свинцовом и засмоленном гробе и с соблюдением всех предосторожностей, употребляемых на сей предмет».
Из документа, разрешающего провоз тела и выправленного в Чембаре 12 февраля 1842 года, Иван Вертюков был в числе тех, кого Арсеньева послала за останками Михаила Юрьевича. Кроме него значились Андрей Соколов и Иван Соколов.
До Пятигорска смогли добраться только в середине марта. На оформление необходимых документов понадобилось еще четыре дня. 22 марта гроб с телом Лермонтова был вырыт из могилы.
В год Полтавской победы России (1709) король Датский Фредерик IV отправил к Петру I в качестве своего посланника морского командора Датской службы Юста Юля. Отважный моряк, умный дипломат, вице-адмирал Юст Юль оставил замечательные дневниковые записи своего пребывания в России. Это — тщательные записки современника, участника событий. Наблюдательность, заинтересованность в деталях жизни русского народа, внимание к подробностям быта, в особенности к ритуалам светским и церковным, техническим, экономическим, отличает записки датчанина.
«Время идет не совсем так, как думаешь» — так начинается повествование шведской писательницы и журналистки, лауреата Августовской премии за лучший нон-фикшн (2011) и премии им. Рышарда Капущинского за лучший литературный репортаж (2013) Элисабет Осбринк. В своей биографии 1947 года, — года, в который началось восстановление послевоенной Европы, колонии получили независимость, а женщины эмансипировались, были также заложены основы холодной войны и взведены мины медленного действия на Ближнем востоке, — Осбринк перемежает цитаты из прессы и опубликованных источников, устные воспоминания и интервью с мастерски выстроенной лирической речью рассказчика, то беспристрастного наблюдателя, то участливого собеседника.
«Родина!.. Пожалуй, самое трудное в минувшей войне выпало на долю твоих матерей». Эти слова Зинаиды Трофимовны Главан в самой полной мере относятся к ней самой, отдавшей обоих своих сыновей за освобождение Родины. Книга рассказывает о детстве и юности Бориса Главана, о делах и гибели молодогвардейцев — так, как они сохранились в памяти матери.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Поразительный по откровенности дневник нидерландского врача-геронтолога, философа и писателя Берта Кейзера, прослеживающий последний этап жизни пациентов дома милосердия, объединяющего клинику, дом престарелых и хоспис. Пронзительный реализм превращает читателя в соучастника всего, что происходит с персонажами книги. Судьбы людей складываются в мозаику ярких, глубоких художественных образов. Книга всесторонне и убедительно раскрывает физический и духовный подвиг врача, не оставляющего людей наедине со страданием; его самоотверженность в душевной поддержке неизлечимо больных, выбирающих порой добровольный уход из жизни (в Нидерландах легализована эвтаназия)
У меня ведь нет иллюзий, что мои слова и мой пройденный путь вдохновят кого-то. И всё же мне хочется рассказать о том, что было… Что не сбылось, то стало самостоятельной историей, напитанной фантазиями, желаниями, ожиданиями. Иногда такие истории важнее случившегося, ведь то, что случилось, уже никогда не изменится, а несбывшееся останется навсегда живым организмом в нематериальном мире. Несбывшееся живёт и в памяти, и в мечтах, и в каких-то иных сферах, коим нет определения.