Торопун-Карапун и тайны моего детства - [3]

Я посмотрел на Витю, потому что он был теперь моим товарищем, самым близким, дорогим товарищем, которому я открываю мою заветную тайну.

— Вот если бы нам найти ту лампу! Нужно чуточку потереть ее — и появится джинн. И мы скажем ему: «Не надо нам ни дворцов, ни золота, ни серебра, а лучше помоги разгромить фашистов». Он как выскочит из-под земли, да как начнет их швырять да крошить, они только будут пищать от страха. А джинн будет хватать их самолеты, их пушки и — трах, трах! — об землю. А потом о нас узнают все в мире. И все будут говорить: «Смотрите, вот эти два мальчика помогли победить врагов». И нас наградят орденами: тебе дадут орден и мне дадут орден.

Витя на это усмехнулся:

— А мне-то за что орден? Ведь это ты придумал.

— Ну и что ж? Мы с тобой теперь как братья, потому что ты поклялся. И пускай нам дадут все поровну. Согласен?

Витя почесал в затылке.

— Давай еще поклянемся быть навеки братьями, — предложил я.

— Ну, это можно.

И мы поклялись, что всегда, во веки веков, будем братьями.

МЫ С ВИТЕЙ ИЩЕМ ХОД В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Так мы стали с Витей во веки веков братьями. И начали жить вместе в домике среди теса на железнодорожном вагоне.

В тот вечер, когда я открыл Вите тайну и мы стали с ним братьями, в тот вечер, когда мы лежали на досках около своего домика, я показал на звезды:

— Видишь эту самую яркую звезду? — шепотом спросил я.

— Ну? — тихо отозвался Витя.

— А теперь, — сказал я, — сложи указательные пальцы крест-накрест. И я показал, как это сделать. — Подними руки над головой и подведи под малиновую звезду, понятно? Теперь пальцы опусти вниз, и куда покажет правый палец, там и находится волшебная лампа.

Мы с Витей сделали кресты и увидели, что лампа находится совсем недалеко. Правда, Витя думал, что лампа находится в каменном складе, на стенке которого написано: «Не курить!», но я показал дальше, где торчали крыши двух домов и за ними сад. Витя снова посмотрел через крест на звезду, опустил крест вниз, и его правый палец тоже указал на крыши двух домов.

Утром следующего дня мы отправились на поиски лампы, а утро было дождливым, пасмурным. На глинистой дороге привокзальной улицы ноги наши разъезжались, ботинки мои промокли, и я замерз. Еще с ночи я не мог отогреться. Внутри у меня все дрожало.

Мы пробирались вдоль забора.

— Вот этот дом, — прошептал Витя.

И в эту же секунду мы услышали глухое злобное рычание. За забором загремела железная цепь, заскрипела проволока, и рычание перешло в глухой лай.

— В этом доме, — сказал я. — Видишь, где сарай.

— Ага, — проговорил Витя, стуча зубами от холода.

— Так оно и должно быть, — сказал я и, глядя на дрожащего Витьку, сам костенея от холода, объяснил: — Эта собака должна охранять вход в подземелье.

— Давай придем сюда завтра, — сказал Витя. — А сейчас пойдем на вокзал, погреемся.

— Пойдем, — согласился я.

В вокзал нас не хотели сначала пускать, но Витька сказал, что мы отстали от поезда, и дяденька нас пропустил. В зале ожидания было трудно пройти между скамейками, чемоданами и спящими людьми.

Витя вдруг поднял голову и тоненько запел:

— «Помню городок провинциа-а-альный…»

— Ты чего? — испугался я и дернул его за рукав. — Замолчи.

— Дурак, хлеба надо просить, — и опять запел: — «Тихий, захолустный и печа-альный…»

У Вити было очень худое лицо и жалобный голос, и сразу какая-то тетка, до глаз закутанная платком, поднялась с чемодана, пошарила в кармане широкого плаща, что-то там отломила и подала нам кусочек черного хлеба. И еще дали ломоть. И еще. А молоденький солдат протянул кусок сала. Витька пел, а я брал эти куски, собирал их и видел только руки, только руки дающие, а на липа не глядел. Мне было стыдно за себя, а еще больше за Витьку, за этот его тонкий голос. Потом я взглянул на него и тогда увидел его глаза. Его далекие и строгие глаза, когда он пел.

Вечером в домике из теса Витя сказал:

— Мне эту песню мать пела, когда я был маленький. А мотивов всяких ух сколько у меня! Я по радио все запоминаю.

И он тихонько запел, подражая разным инструментам, а потом все они соединились и получился целый оркестр, и я не понял, как это у него вышло.

Теперь я, взрослый дяденька, часто слушаю то, что напевал мне в ту холодную осень мой замерзший, мой голодный друг Витя. Все это имеет прекрасные названия: адажио, соната, скерцо… И меня удивляет по сей день, как он мог так много помнить. И это так же, как тогда, примиряет меня с единственной песней, которую он пел ради хлеба и которой научил меня.

С той поры мы часто пели, собирая хлеб, хоть маленькие кусочки, хоть корочки, у людей, что сидели на чемоданах, на мешках, на сумках в общей толчее, среди гула тысяч голосов, у пассажиров, ожидающих поездов, а поезда не приходили, потому что шли военные составы… Иногда они останавливались. И военные щедро давали нам хлеба и даже колбасы. Я разучил «Городок»; и когда Витя запевал «Помню городок…», я изо всех сил старался громко кричать, чтоб было длиннее и жалостливее: «… провинциаа-а-льный…»

Пробираться в сад за лампой утром или днем было опасно, и мы пришли туда вечером. Мы подкопали под забором руками и палками, но немного, потому что послышался злобный лай собаки. А в следующий вечер мы проделали большой лаз, кинули туда на всякий случай кусочек колбасы, и лай прекратился.