Топографии популярной культуры - [20]

Показательным примером того, насколько далеко интерпретации Холмса в новом тысячелетии выходят за пределы ранее стабильных категорий морального облика героя и городских ландшафтов, в которых он действует, является фильм «Шерлок Холмс» компании Warner Bros, снятый в 2009 году. Оставив образ кабинетного детектива далеко в прошлом, фильм представляет нам новый вариант детектива-драчуна, который с боем прокладывает себе путь сквозь преступный мир Лондона, не забывая при этом довольно часто демонстрировать свою обнаженную грудь, к удовольствию самой широкой в гендерном отношении аудитории. Фильм представляет собой соединение детектива и боевых искусств, предлагая разнообразные жанровые отсылки, что типично для продукции Голливуда, стремящейся охватить как можно более широкую аудиторию; и точно такая же комбинация нашла отражение в главном персонаже. Шерлок Холмс в исполнении Роберта Дауни-мл. – фигура одновременно сильная (во всех смыслах) и изнеженная, он распутывает преступления и в то же самое время сам оказывается замешанным в них. Если в литературном прототипе латентный гомоэротизм был лишь предметом обсуждения в многочисленных критических дискуссиях и в предыдущих экранизациях, то здесь этот аспект переработан и выведен на первый план в наиболее явном до настоящего времени виде. В результате неопределенность английского детектива с точки зрения гендера и сексуальной ориентации, так же как и добра и зла, проявляется еще сильнее и в весьма существенных масштабах. Основным занятием Холмса становится не восстановление попранной справедливости, а развлечение. Теперь его отличительными чертами являются его физическая сущность и трансгрессивная сексуальность, получение практически телесного удовольствия от контакта с преступным миром.

Разноплановость неопределенности Холмса в исполнении Дауни должным образом подкрепляется темным городским ландшафтом, который тоже не подлежит четкой категоризации. В этом «нервозном городском пейзаже Лондона» (Polasek 2013: 388) трудно понять, где друг, а где враг, где тьма, а где свет, где взлет, а где падение. Многочисленные кадры воздушной съемки (сделанные, например, с высшей точки Тауэрского моста) становятся лишь контрастом для всеобщего хаоса и стимпанковской эстетики «огромного, запутанного и выразительного окружения» (ibid.), где размываются различия абсолютно любого рода. Этот Лондон в какой-то мере представляется слишком похожим на «огромный мусорный ящик», описанный Конан Дойлом в «Этюде в багровых тонах». Однако принципиальное различие заключается в том, что экранизация 2009 года, похоже, получает удовольствие от существующей анархии и избыточности, в то время как литературный оригинал пытался держать их под контролем. Показательно, что в фильме весьма редки эпизоды, где Ватсон печатает на машинке свои рассказы, причем эти тексты представляют собой в лучшем случае отлично отредактированный отчет о произошедшем: «Фильм по сути является повествованием от третьего лица; нам предлагается сравнить приглаженные истории Ватсона <…> с фантастическим вихрем событий, которые происходят “на самом деле”» (Poore 2012: 164). С точки зрения вымышленной «страны чудес», представленной в фильме, «“фантастический вымысел” Дойла образца 1890-х – это степенная и живущая по строгим правилам противоположность» (ibid.), что имеет последствия и для пространственной структуры вполне однозначных моральных ценностей, которая разрушается в общем хаосе города.

Следует уточнить, что эта переделка «живущего по строгим правилам» оригинала не столько следует требованиям политической или нравственной повестки дня, сколько отвечает на запросы массового развлечения. Разрушая гендерные барьеры, фильмы Гая Ричи, с другой стороны, охотно используют различные стереотипы, которые стали проверенными и весьма распространенными ингредиентами современной популярной культуры. Так, в фильме «Шерлок Холмс: игра теней» (2011) показана группа цыган как чужаков с Востока и практически ничего не предпринято, чтобы развенчать типичные предубеждения. Тем не менее показательно, что Холмс и Ватсон в конце концов объединяются с цыганами для борьбы с общим врагом, и вместе они расширяют традиционную территорию холмсовских нарративов, отправляясь в «поход за приключениями далеко вглубь континентальной Европы» (Polasek 2013: 388). При этом присущее империи распределение ценностей между центром и периферией сменяется другой явно выраженной нравственной и глобальной политической совокупностью, по мере того как фигура Мориарти вводит в сюжет линию зарождающегося противостояния между немецкими нацистами и западным миром. Мориарти, которому удается взять под свой контроль крупные военные заводы в Германии, изображен как зловещий и тоталитарный манипулятор умами людей, что отсылает зрителя как к индустриальному противостоянию времен Первой мировой войны, так и к расцвету пропаганды во времена Второй мировой войны. Таким образом, нарратив Холмса оказывается открытым для других важных для национального самосознания английских мифов и территорий исторической памяти, как то две мировые войны и триумф Англии в них. Появление (Мориарти как) тени Гитлера также обходится без до некоторой степени спорной системы ценностей, имеющейся в рассказах о Холмсе, заменяя ее тем, что в современной массовой культуре с легкостью понимается как воплощение зла.