Топаз-портретист - [2]
И вот как открываются призвания! Оказавшись на деревянной скамейке вместо мягкого дивана, поедая сухие корки вместо пирожных и запивая их чистой водой вместо апельсинового сиропа, Топаз преобразился к лучшему; помогла ему в этом нужда, превосходно научающая нравственности и добродетели в тех случаях, когда она не погружает еще глубже в порок и разврат. Делать Топазу было нечего, и он принялся размышлять о своем жалком положении, столь непрочном, столь переменчивом, столь зависимом; он возмечтал о свободе, труде и славе; он понял, что для него наступил тот критический и торжественный момент, когда нужно, как говорят, найти себе дело в жизни. Между тем есть ли в жизни дело более прекрасное, более свободное, более славное, чем ремесло художника? Само Небо привело Топаза в мастерскую. И вот, уподобившись Парейе, рабу Веласкеса[5], Топаз принялся наблюдать за работой живописца и угадывать тайны его мастерства; целые дни проводил он, усевшись на верхушке мольберта и ловя каждое движение кисти; а стоило художнику отвернуться, как он сам завладевал палитрой и кистью, после чего легкими мазками повторял уже сделанную работу, кладя свои краски поверх тех, которые уже легли на полотно. После чего, гордый собой, отступал от мольберта, любовался своим творением и тихонько бормотал слова Корреджо, которыми столько раз тешили себя все бесчисленные юные гении, наводняющие Париж: Ed io anche son pittore[6].
>>© Jean Ignace Isidore Gérard
Однажды гордыня усыпила в нем чувство осторожности, и хозяин застал его за этим занятием. Хозяин и сам вернулся домой, полный радости и гордости, поскольку дирекция изящных искусств только что заказала ему картину «Потоп» для церкви в городе Булонь-сюр-Мер, где круглый год льет дождь. Ничто так не умножает великодушие, как довольство самим собой. Вместо того чтобы поколотить своего Созия[7], живописец, точно новый Веласкес, воскликнул: «Черт подери! Коль скоро ты хочешь быть художником, я возвращаю тебе свободу и превращаю тебя из слуги в ученика». Так Топаз стал подмастерьем художника.
Первым делом он взялся за шерсть на голове и подбородке; первую разбросал по плечам, точно пудреные волосы сельского священника, вторую превратил в козлиную бородку[8]; затем нахлобучил на голову широкополую остроконечную шляпу и надел узкий редингот, отвороты которого прикрывал пышный воротник сорочки; одним словом, он постарался как можно больше походить на портрет Ван Дейка и, взяв под мышку папку с бумагой, а в руку — коробку с красками, отправился брать уроки рисования.
Но увы! подобно множеству начинающих художников, которые, впрочем, не Звери, а самые настоящие Люди, Люди с головы до пят, Люди с пятью чувствами и тремя способностями души, Топаз принял за истинное призвание или пустые обольщения своего тщеславия, или неспособность заниматься чем-либо другим. Вскоре его постигло прискорбное разочарование. Когда учитель не очерчивал ему контуры фигур и предметов и он был вынужден проводить линии самостоятельно; когда, вместо того чтобы накладывать краску на ту, что уже лежит на полотне, он оказывался перед чистым холстом; наконец, когда требовалось не подражать, а быть оригинальным, тогда от всего таланта нашего Топаза не оставалось и следа. Сколько бы он ни трудился, ни упорствовал, ни потел, ни бранился, ни бился головой об стену, ни рвал на себе волосы, муза молчала, как в рот воды набрала, а Пегас выказывал свой норов и не желал вознести живописца на тот Геликон, где обретаются чаемые богатство и слава. Говоря по-простому, из него не вышло ничего путного, так что учителя и товарищи по учебе из лучших побуждений дали ему совет поискать какое-нибудь другое ремесло:
Право, очень жаль: ведь Топазом двигал вовсе не узкий эгоизм и не жажда личной выгоды. Он мыслил куда более широко; он желал ни больше ни меньше как исполнить великую, благородную, гуманитарную и цивилизаторскую миссию. Я часто слышал от него, что, по примеру средневековых иудеев, которые учились медицине у арабов, а потом применяли полученные знания для исцеления христиан, он желал передать от Людей Животным основы изящного искусства и, даровав сии новые познания своим звериным соплеменникам, сделать их почти равными царю творения, с которым у них и без того есть столько общего. Печаль его равнялась амбициям; упав с той огромной высоты, куда вознесла его гордыня, объятый стыдом, угрюмый, недовольный всем светом и самим собой, бедный Топаз потерял сон, аппетит, живость и впал в тоску, заставлявшую опасаться за его жизнь. К счастью, врачей к нему не позвали и положились на природу.
