Тоомас Нипернаади - [63]

Нипернаади всматривается в поникшие, покорные головы вокруг, его голос крепчает, глаза начинают сверкать, а его большой широкий нос вдруг надменно вскидывается.

- Дорогая Кадри Парви, хозяйка Терикесте, ты семьдесят лет прожила нам на радость! - обращается  Нипернаади к Кадри. И с жаром, остроумно принимается описывать человеческую судьбу на протяжении семидесяти лет, он находит пару удачных сравнений, сам впадает в восторг, речь его течет, как река, то быстро, то потише. Он наделяет Кадри многими добродетелями, присочиняет ей достоинства, он говорит о девической чистоте и невинности, параллельно описывая возраст цветочка и его расцвет в долинах!

Даже Йоона, которого при виде встающего  Нипернаади только что удар не хватил, вдруг заслушался, успокоился, увлекся, и вскоре он уже чувствует, что  Нипернаади по профессии и есть кистер. Женщины тем временем плачут навзрыд, тут и там шмыгают носами, трут глаза. Яан Сиргупалу от могущественного слова совсем скорчился, он изогнулся дан столом дугой и приник лицом прямо к миске со студнем. Тынис Тикута сражен окончательно — такой проповеди и такого возвеличивания Кадри он никак не ожидал. Ничего себе, адское пекло и полтыщи чертей впридачу, да они из Кадри делают невинную деву, цветочком называют, нарциссом, благодетельницей величают. Благодетельницей? - эту злобную, сварливую старуху, которая по своей прихоти каждого дурака наделила прекрасной землей под хутор, а ему, Тынису Тикута, дала песчаный бугор, где и воробью семьи не прокормить! И эту злобную старуху почтенный кистер величает благодетельницей?! Пригласить бы кистера туда посмотреть — пусть сам скажет, видал он еще где-нибудь такой сыпучий песок, такие скудные поля? Хорошо нахваливать, когда понятия не имеешь о том, как все на самом деле. И Тынис Тикута должен это одобрять перед лицом господа и людьми и даже впадать в восторг? Растроганно плакать, как все прочие за этим праздничным столом? Тынис Тикута может и поплакать немного, если уж так угодно, он может слезу пролить, но только от ярости, от палящей ярости, дьявол и полтыщи чертей! Тынис Тикута может заплакать оттого, что нет справедливости в этом мире, оттого, что творится несправедливость, что ложь и лицемерие прямо-таки вопиют к небу!

И с глаз Тыниса Тикута впрямь срываются две воскового цвета слезы, медленно катятся, будто осторожно нащупывая дорогу, по морщинистым щекам, низвергаются в седую бороду и там печально застывают, словно выполнив свою неприятную миссию.

А Тоомас  Нипернаади неожиданно заканчивает мощным аккордом, делает паузу, потом тихим, смиренным голосом читает «Отче наш» и говорит:

- А теперь, мои возлюбленные, воспоем о Иерусалиме, могучем святом граде!

Закончив петь, люди не садятся, а продолжают стоять, потрясенные проповедью. Только дежурный Альберт Тикута и дуэт Аапсипеа грузно валятся на лавки, до смерти утомившись от долгого стояния. Кадри Парви, похоже, потрясена настолько, что плачет и смеется одновременно, она застенчиво потупила взор и сама поражена чистотой и ясностью своей души.

Нипернаади делает несколько шагов по комнате, он вошел в роль и произносит:

- Попрошу принести сюда ребеночка. И пусть приготовятся новобрачные.

- Ох, Иисусе и земля Ханаанская! - безнадежно вздыхает Йоона.

Один стол живо отодвигают, на стул помещают большую миску с водой, старик Меос зажигает несколько свечей, и счастливая зардевшаяся мать подходит с ребеночком к чаше. Меос Мартин сам хочет быть крестным отцом своего внука.

Снова все поют, снова говорит  Нипернаади, теперь он говорит о дите человеческом, которое робкими шагами должно вступить в жизнь. И тут зрит он только темные краски, громоздит над человеком черные грозовые тучи, насылает град и дожди, завывающие ветры и бушующие бури, и когда слушатели уже до глубины души потрясены мытарствами и ужасами жизни,  Нипернаади, словно удивительный волшебник, велит тучам уплыть, кончается град, послушно умолкают ветры, оратор возносит на небеса сияющее солнце и начинает описывать счастье, неповторимое очарование жизни. Проясняются, веселеют лица слушающих, глаза ласкаючи скользят по лицу волшебника. Меос Мартин — само блаженство и довольство — за такую прекрасную речь он прибавит кистеру целых пять крон, решает он про себя. И тут  Нипернаади завершает свою речь, свершая обряд крещения, возвещает: «... и нарекаю тебя Йонатаном».

- Кончено! - с облегчением говорит он.

Но тут его окружают, то один, то другой хочет поблагодарить его, то один, то другой хочет выразить свое восхищение.

- Какая проповедь, какая могучая проповедь! - восклицает, все еще всхлипывая, Яан Сиргупалу. - Шестьдесят восемь лет живу, шестьдесят восемь лет существую, но такой сильной проповеди слышать не доводилось. Будто схватил мою бедную душеньку и ну ее сжимать. И жмет, и жмет, покуда не стал я тминным зернышком у него в руках — ни вздохнуть ни охнуть! Вот это проповедь! Еще одна такая — и от тебя уже ничего не останется!

- Умеет, стервец, говорить! - воскликнул Яак Ярски, шарахнув кулаком по столу.

- Эт-верно, умеет! - громыхнул на другом конце стола Яан Ярски.