Тонкая нить - [35]
Усопшего, но не покойного. Уж какой покой тому, чье мертвое тело постоянно латают и реставрируют. Какой покой тому, чье имя упоминают ежесекундно в прямо противоположных контекстах, будто тащат в разные стороны. Какой покой тому, кто заварил всю эту несъедобную кашу.
Вот и расхлебываем.
Никакие митинги на Дворцовой площади, ни же беспокойные призраки октябрьского переворота не смогли испортить нашего краткого пребыванья в Санкт-Петербурге. Невский проспект стелился под ноги Гоголю. Вот уж мы уезжаем, кони наши не знают усталости. Это не Гнедой, Чубарый и Заседатель, но огнедышащие чудовища. Петрушка с Селифаном вели себя выше всяких похвал, за ними дело не стало. Черт был услужлив и расторопен. Отъезд наш сопровождало тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой: медный всадник проводил нас самолично.
6
Уезжаем через Гатчину. Откуда ни возьмись, поперек дороги стал Павел I – ни дать ни взять три полковника КГБ с машиной на пути танков Кантемировской дивизии, вызванных Жуковым при аресте Берии – и сделал артикулы запретительного характера. Я вышла из брички, изобразила робкий кникс. Куды там! На счастье наше явился как из облака Великий лейтенант Российского приорства Мальтийского ордена граф Николай Николаич Бобринский. Гневно распушив роскошные усы свои, никаким пером, никакою кистью неизобразимые, он погрозил Павлу пальцем и произнес с укоризной: «Но не совсем он правил на рыцарский манер». Павел стушевался и отступил с барабанным боем.
В Ревель, к кадриоргскому ангелу! Может быть, он даст мне скорбный венок свой? А навстречу нам снова возвращаются с победой петровские полки. Сам Петр проскакал мимо нас с гордой и радостной улыбкой. Дорога идет высоким морским берегом. Здесь ехал мимо зарослей шиповника по коварному приглашению тестя князь Канут. Миновали замок Раквере. Все здесь отдает Россией – Жуковским, Алексеем Константинычем Толстым и моими остзейскими предками. Я чувствую себя как маг Просперо, низким обманом вытесненный из своих владений отнюдь не могущественным, но коварным подданным.
Что понадобилось Гоголю в Ревеле? Зачем он завез меня наподобие черноногой коробочкиной девчонки? Гоголь мысленно ответил мне, что боготворит Россию и русский язык. Что малороссийское дворянство спокон веку говорило по-русски. Только русский язык впору ему, Гоголю, только всё без изъятья российское пространство подобает душе его. Не станут же обожаемые им малороссийские селяне указывать, на каком языке ему писать. В Эстляндии, где мы находимся, дворяне были немцы, крестьяне чухонцы, чиновники, офицеры и дерптские студенты – русские. Так и везде. Разъять сплошную эту ткань невозможно.
Я, мысленно слушая гоголевский монолог, вспоминала, как накануне второго отторжения Эстонии от России жила здесь в доме русской женщины, брошенной мужем-эстонцем. Она растила дочь от этого распавшегося брака, не говоря с нею ни слова по-русски из страха за ее будущее. Эта женщина ушла из великой языковой культуры в тесную ей узость малого народа. Бедная, обделенная!
Вот мы в Ревеле, и кадриоргский ангел тоже возлагает венок свой на голову Гоголю, не взглянув в мою сторону. Мы стоим на берегу, дважды венчанный Гоголь и простоволосая я, глядя на волны морские. Вон несутся попутным ветром с острова Рюгена под варварские звуки своих волынок воинственные славяне, предводительствуемые Боривоем. А уж бедные русскоязычные не-граждане мнутся возле нас. Они пришли с петицией к Гоголю, не видя иного заступничества. Гоголь сложил поданную ими бумагу и очень аккуратно убрал в шкатулку, расположение отделений коей известно читателю «Мертвых душ». Какие-то санкции, я думаю, воспоследуют. В том, что у него есть связи в потустороннем мире, я нимало не сомневаюсь.
Из Ревеля поехали западными губерниями, намереваясь посетить Менск – административный центр эфемерного содружества. Но все не слава богу. Теперь дорогу преградил Александр Лукашенко, в хоккейном шлеме и с клюшкой, коей готов был в любую минуту нанести удар нам. Петрушка с Селифаном собрались было дать отпор, черт подзуживал из кармана. Международный конфликт назревал. Лукашенко предъявил нам какие-то претензии исключительно на белорусском языке. Гоголь достал из небезызвестной шкатулки устрашающее перо свое. Вышло только хуже. Лукашенко принял нас за журналистов и ринулся, как бык на красную тряпку. Сравненье не совсем удачно, поскольку собственно против красного цвета он ничего не имел. Но пусть так и будет, карте место.
Мы озирались по сторонам, ища спасенья. Божественному провиденью на сей раз было угодно послать для избавленья нашего прадеда графа Николая Николаича Бобринского по материнской линии. Грянул гром небесный. Алексей Степаныч Хомяков собственной персоной материализовался из облака и произнес с чувством:
Александр Лукашенко устыдился и бесследно исчез.
7
Мы оставили мысль посетить Менск и поворотили восвояси. Алексей Степаныч Хомяков сопровождал нас некоторое время. Я упросила Селифана взять меня к себе на козлы и дать подержать в руках вожжи. Гоголь разрешил чуть приметным кивком. Я была всецело поглощена непривычным занятьем и живописной дорогой. Вдруг оборотясь на новый голос, донесшийся из экипажа нашего, я с трепетом восхищенья узрела Алексея Константиныча Толстого. Он говорил соседям своим в бричке:
В этой книге представлены пьесы, киносценарий и рассказы Натальи Арбузовой.
Автор заявил о себе как о создателе своеобычного стиля поэтической прозы, с широким гуманистическим охватом явлений сегодняшней жизни и русской истории. Наталье Арбузовой свойственны гротеск, насыщенность текста аллюзиями и доверие к интеллигентному читателю. Она в равной мере не боится высокого стиля и сленгового, резкого его снижения.
Новая книга, явствует из названья, не последняя. Наталья Арбузова оказалась автором упорным и была оценена самыми взыскательными, высокоинтеллигентными читателями. Данная книга содержит повести, рассказы и стихи. Уже зарекомендовав себя как поэт в прозе, она раскрывается перед нами как поэт-новатор, замешивающий присутствующие в преизбытке рифмы в строку точно изюм в тесто, получая таким образом дополнительную степень свободы.
«Лесков писал как есть, я же всегда привру. В семье мне всегда дают сорок процентов веры. Присочиняю более половины. Оттого и речь завожу издалека. Не взыщите», - доверительно сообщает нам автор этой книги. И мы наблюдаем, как перед нами разворачиваются «присочиненные» истории из жизни обычных людей. И уводят - в сказку? В фантасмагорию? Ответ такой: «Притихли березовые перелески, стоят, не шелохнутся. Присмирели черти под лестницей, того гляди перекрестят поганые рыла. В России живем. Святое с дьявольским сплелось - не разъять.».
Я предпринимаю трудную попытку переписать свою жизнь в другом варианте, практически при тех же стартовых условиях, но как если бы я приняла какие-то некогда мною отвергнутые предложения. История не терпит сослагательного наклонения. А я в историю не войду (не влипну). Моя жизнь, моя вольная воля. Что хочу, то и перечеркну. Не стану грести себе больше счастья, больше удачи. Даже многим поступлюсь. Но, незаметно для читателя, самую большую беду руками разведу.
Герои Натальи Арбузовой врываются в повествование стремительно и неожиданно, и также стремительно, необратимо, непоправимо уходят: адский вихрь потерь и обретений, метаморфозы души – именно отсюда необычайно трепетное отношение писательницы к ритму как стиха, так и прозы.Она замешивает рифмы в текст, будто изюм в тесто, сбивается на стихотворную строку внутри прозаической, не боится рушить «устоявшиеся» литературные каноны, – именно вследствие их «нарушения» и рождается живое слово, необходимое чуткому и тонкому читателю.
Две неразлучные подруги Ханна и Эмори знают, что их дома разделяют всего тридцать шесть шагов. Семнадцать лет они все делали вместе: устраивали чаепития для плюшевых игрушек, смотрели на звезды, обсуждали музыку, книжки, мальчишек. Но они не знали, что незадолго до окончания школы их дружбе наступит конец и с этого момента все в жизни пойдет наперекосяк. А тут еще отец Ханны потратил все деньги, отложенные на учебу в университете, и теперь она пропустит целый год. И Эмори ждут нелегкие времена, ведь ей предстоит переехать в другой город и расстаться с парнем.
«Узники Птичьей башни» - роман о той Японии, куда простому туристу не попасть. Один день из жизни большой японской корпорации глазами иностранки. Кира живёт и работает в Японии. Каждое утро она едет в Синдзюку, деловой район Токио, где высятся скалы из стекла и бетона. Кира признаётся, через что ей довелось пройти в Птичьей башне, развенчивает миф за мифом и делится ошеломляющими открытиями. Примет ли героиня чужие правила игры или останется верной себе? Книга содержит нецензурную брань.
А что, если начать с принятия всех возможностей, которые предлагаются? Ведь то место, где ты сейчас, оказалось единственным из всех для получения опыта, чтобы успеть его испытать, как некий знак. А что, если этим знаком окажется эта книга, мой дорогой друг? Возможно, ей суждено стать открытием, позволяющим вспомнить себя таким, каким хотел стать на самом деле. Но помни, мой читатель, она не руководит твоими поступками и убеждённостью, книга просто предлагает свой дар — свободу познания и выбора…
О книге: Грег пытается бороться со своими недостатками, но каждый раз отчаивается и понимает, что он не сможет изменить свою жизнь, что не сможет избавиться от всех проблем, которые внезапно опускаются на его плечи; но как только он встречает Адели, он понимает, что жить — это не так уж и сложно, но прошлое всегда остается с человеком…
В жизни каждого человека встречаются люди, которые навсегда оставляют отпечаток в его памяти своими поступками, и о них хочется написать. Одни становятся друзьями, другие просто знакомыми. А если ты еще половину жизни отдал Флоту, то тебе она будет близка и понятна. Эта книга о таких людях и о забавных случаях, произошедших с ними. Да и сам автор расскажет о своих приключениях. Вся книга основана на реальных событиях. Имена и фамилии действующих героев изменены.
За что вы любите лето? Не спешите, подумайте! Если уже промелькнуло несколько картинок, значит, пора вам познакомиться с данной книгой. Это история одного лета, в которой есть жизнь, есть выбор, соленый воздух, вино и море. Боль отношений, превратившихся в искреннюю неподдельную любовь. Честность людей, не стесняющихся правды собственной жизни. И алкоголь, придающий легкости каждому дню. Хотите знать, как прощаются с летом те, кто безумно влюблен в него?
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Роман «Время обнимать» – увлекательная семейная сага, в которой есть все, что так нравится читателю: сложные судьбы, страсти, разлуки, измены, трагическая слепота родных людей и их внезапные прозрения… Но не только! Это еще и философская драма о том, какова цена жизни и смерти, как настигает и убивает прошлое, недаром в названии – слова из Книги Екклесиаста. Это повествование – гимн семье: объятиям, сантиментам, милым пустякам жизни и преданной взаимной любви, ее единственной нерушимой основе. С мягкой иронией автор рассказывает о нескольких поколениях питерской интеллигенции, их трогательной заботе о «своем круге» и непременном культурном образовании детей, любви к литературе и музыке и неприятии хамства.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)