Тонкая красная линия - [185]

Пьяному Мацци этого было достаточно.

— Ну и ладно! — крикнул он, поднимаясь на ноги, — И схожу, какого еще чер-рта!

С трудом переставляя ноги, он выбрался из палатки и, петляя и спотыкаясь, побрел между пальм туда, где размещались офицеры. Ему удалось дойти, свалившись только раз. Остальные брели следом на небольшом расстоянии, зло подсмеиваясь и даже испытывая удовольствие от того, что опасность подстерегает лишь его одного. Карни с ними не было, он валялся в беспамятстве на койке.

Конечно, не будь Мацци таким пьяным, он бы ни за что не решился на такое предприятие. Или если бы с ним не случилось того, что произошло в Була-Була. Все же это, вместе взятое, слившись воедино, разожгло в его душе такой огонь отчаяния, ненависти и невыносимой жалости к себе — такому ничтожеству, что он не в состоянии был ни думать, ни представить себе, что ждет его впереди. Сейчас его вела вперед лишь одна мысль: «Чем хуже, тем лучше…»

А ведь все это из-за Тиллса, подлого Тиллса. Правда, до сих пор он вроде бы еще ничего не разболтал. Но где гарантия, что так будет и дальше? Совершенно ясно, что такой гарантии не существует. Да и что можно ожидать от человека, который ненавидит тебя такой ненавистью, как Тиллс? Разве такой смолчит? Особенно, если ты еще имел неосторожность показать ему, чего он стоит и что ты о нем думаешь. Стоило Мацци только подумать обо всем этом, как его просто наизнанку выворачивало.

… Во время атаки на Була-Була, когда на их минометное отделение вдруг откуда ни возьмись налетели японцы, они, чего греха таить, здорово перепугались. Пришлось им срочно удирать. Никто ведь не ставил им задачу вступать в перестрелку с противником. Их задача состояла в том, чтобы вести минометный обстрел Була-Була, только и всего. Японцы, правда, тоже вроде бы не собирались идти на них в атаку, предпочитая постреливать из-за кокосовых пальм. Правее и чуть позади их позиции были небольшие зеленые заросли, что-то вроде подлеска или густого кустарника. Японцы все же ранили двоих в их отделении. Кругом царил ад кромешный — шум, дым, крики и неразбериха, а японцы еще начали минометный обстрел. И тогда солдатам было приказано быстро разобрать минометы и перебежками по одному укрыться в этих зарослях, а потом, когда они соберутся, снова смонтировать минометы и открыть огонь как положено. Вот тут-то и случилось то, к чему Мацци в ужасе возвращался еще и еще раз…

Он бежал, держа в одной руке опорную плиту от миномета, а в другой карабин. Это было где-то на правом фланге группы. Подбегая к зарослям, он решил, что ветками может здорово хлестнуть по глазам, а поскольку руки его были заняты, он быстро повернулся спиной и в таком положении ввалился в чащу. Он тут же попытался снова развернуться лицом вперед, но не смог — из-за своего дурацкого невезения он ухитрился зацепиться за что-то, кажется, за сучок. Самое главное при этом было то, что разумом он отлично понимал происшедшее, голова была совершенно ясная, а вот тело никак не повиновалось, просто отказывалось служить ему. Было совершенно ясно, что он за что-то зацепился ремнем и надо как можно быстрее отцепиться, но сделать это простое движение он никак не мог. Не в силах поверить в реальность всего происходящего, он дергался и беззвучно проклинал все на свете, в то же время в ужасе прислушиваясь к свисту и щелканью десятков пуль, хлеставших по веткам, рвавших кору, сбивавших листья и сучки. Слушал и никак не мог сообразить, что надо бросить плиту или карабин, чтобы отцепиться. Ведь все было так просто — бросить плиту, быстро отцепиться, снова схватить плиту и бежать дальше. Он прекрасно понимал все это, но сделать ничего не мог. Он как будто видел себя со стороны: глаза вылезли из орбит, рот распялен в беззвучном вопле, сам он рвется и брыкается, точно взбесившийся конь, а мир вокруг застыл, словно все это происходит в каком-то страшном cue. лишившем его последних сил, сковавшем, связавшем по рукам и ногам, и только чудовищный молот страха стучит в мозгу, будто пульсирующая красная точечка маяка, что вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет в кромешной тьме ночи… А тут еще эти пули, свистящие над головой, рвущие ветки и листья. Так он и стоял, совершенно обезумев, с опорной плитой в одной руке и карабином в другой. Стоял и ждал, когда за ним придут, убьют, зажарят и сожрут…

В этот миг мимо него с шумом и треском, продираясь на ощупь сквозь кусты и ветки, промчались два солдата из их отделения, и Мацци, неожиданно обретя голос, закричал:

— Помоги-ите! — Даже ему самому этот вопль о помощи показался жалким и невероятно безнадежным. Он крикнул еще раз: — Помоги-ите!

Один из бежавших (это и был Тиллс), услышав жалостливый вопль, остановился на миг и рванулся назад. Весь еще в горячке бега, с выпученными глазами, он подскочил к Мацци, едва переводя дыхание, и освободил его. Это оказалось совсем не сложно — Мацци все время как бешеный рвался и рвался вперед, а надо было всего лишь сделать крохотный шажок назад и чуть-чуть повернуться, и он сразу бы освободился. Именно так и сделал Тиллс, и они тут же рванули вдвоем дальше, а пули все свистели над головой. Вскоре бежавший немного впереди Тиллс оглянулся, состроил ему насмешливую рожу, сплюнул, но ничего не сказал. В конце концов они добрались до противоположной опушки, заметили свет и остановились. Отдышавшись немного, вышли из чащи на яркое солнце и увидели всех остальных, уже собравшихся неподалеку, монтирующих минометы и устанавливающих уровни. Не спеша они подошли к ним — Тиллс, с винтовкой на ремне, обеими руками, будто ребенка, держал минометную трубу, у Мацци в одной руке был карабин, в другой — опорная плита. Кто-то из группы махнул им, чтобы поторапливались.