Тонкая красная линия - [140]

— Так ведь Раскоряка Стейн и в первый день так предлагал, — Файф вдруг необычайно четко вспомнил минуты, когда они прятались за третьей складкой и он стоял с телефонной трубкой в руке, ожидая, когда ротный возьмет ее.

— Это точно, — подтвердил Сторм и тут же принялся рассказывать, как Толл отплатил Стейну, отстранив его от командования ротой. Файф, раскрыв рот, слушал все, что рассказывал ему Сторм, во всяком случае, делал вид, что слушает и ошеломлен новостями — он кивал головой, хлопал себя ладонями по ляжкам, таращил глаза, — однако, судя по всему, не очень-то воспринимал услышанное. Видимо, он все еще был слишком поглощен мыслями о собственном ранении и своей неудаче, и Сторм не осуждал его за это, хотя порой ему и казалось, что он беседует с покойником.

К тому же Сторму хватало собственных забот, причем ранение в руку было не самой важной из них, так же, как и смещение Стейна, о чем он, кстати, знал заранее, и с абсолютной достоверностью. Что же касается собственного ранения, то это был такой пустяк, о котором не стоило и говорить. Взрыв мины произошел на приличном расстоянии, и никакой контузии не было, а крохотный осколок, впившийся ему в руку, не причинял особого беспокойства. Гораздо больше в эти часы волновала его и по-настоящему беспокоила душу мысль о том, как ужасно он и его товарищи обращаются с пленными японцами, и даже не в тот момент, когда они сдаются, а после этого, когда все, кажется, уже позади, когда все спокойно. Он снова и снова вспоминал то, чему был свидетелем, и в душе у него созревало твердое решение ни за что больше не участвовать непосредственно в боях — ни здесь на острове, ни в других местах…

Сегодня с утра, когда их рота прорывалась навстречу Толлу, и потом, во время очистки территории от остатков противника, Сторм убил четырех японцев, и каждое из этих убийств доставило ему тогда огромное удовлетворение. Лишь один из четырех убитых оказал ему сопротивление и даже, сложись обстановка по-иному, мог убить его. С этим, пожалуй, все было по-честному. Да и другие тоже тогда не волновали его. Он запомнил каждого из них на всю жизнь и представлял зрительно сейчас так отчетливо, как если бы они стояли здесь перед ним. Они были единственной отрадой тех четырех дней, которые третья рота провела в боях. Все же остальное время не было ничего, кроме сплошной, бесконечной круговерти испепеляющего ужаса, ужаса вперемежку с пышной показухой, каким-то дурацким бравированием, вызовом судьбе, непонятными любованиями всякими приключениями. Может быть, конечно, все это и годилось для господ старших офицеров и всех тех, кто организует подобные представления, но что касается всех остальных, то им от этого толку мало, ведь они — всего лишь инструмент в чужих руках, орудие, на котором стальным штампом выбит заводской номер. Сторму вовсе не нравилось быть чьим-то орудием или инструментом, особенно если при этом тебя могут запросто шлепнуть. Будь она проклята, вся эта система! А уж коли на то пошло, так пусть в этой войне отличаются те, кому положено: всякая там линейная пехота, стрелковые взводы, пулеметные расчеты и прочие, его все это не касается, он сержант, заведует ротной кухней, а вовсе не стрелок. Конечно, жаль оставлять роту (у него на миг даже возникло ощущение какой-то вины) и попасть в госпиталь с этакой, с позволения сказать, раной. Но для думающего человека и эта рана может стать разумным выходом из положения. Если она не поможет ему смыться с поганого острова, он вернется вновь к своей кухне, к своим прямым обязанностям. Но в бой идти — дудки! Будет, как положено, пищу готовить да кормить ребят, если получится. Таскать же бачки на передовую и все прочее — этой работы они от него не дождутся. Для этого своя обслуга имеется — бачковые, носильщики, наконец, просто солдаты. Ведь не всем суждено непременно сложить голову в этой дурацкой войне, многие выживут, так какого же черта кто-то другой, а не он, сержант Сторм, должен оказаться в их числе? Особенно если для этого есть возможность. А то ведь что получается? Взять хотя бы то, как они, раненые, уходили тогда с передовой — им бы только радоваться, наслаждаться своей удачей, а им взяли да и навязали каких-то пленных япошек, чтобы они их в тыл конвоировали. Ничего себе подарочек!

Он шел не с той группой, в которой был Раскоряка Стейн, а со следующей, вышедшей несколько позже. Группа Стейна состояла в основном из лежачих раненых, которых тащили на носилках. Те же, кто мог самостоятельно двигаться, ушли еще раньше. И только Куин, Сторм и еще несколько легко раненных попросили разрешения немного задержаться — до окончания очистки территории от засевших тут и там остатков японцев. Их было семеро в группе — четыре человека из второй роты и трое из третьей, к ним подключили еще четырех здоровых солдат и приказали отконвоировать в тыл восьмерых пленных японцев — ровно половину общего числа взятых в плен. Толл намеревался таким способом сохранить в боевом расчете как можно больше бойцов, на случай если противник вздумает ночью организовать контратаку.

До чего же здорово было идти в тыл, думая о том, что вот ты уходишь, а тут ночью может случиться контратака (Сторму на мгновение даже стыдно стало от этой мысли, хотя стыд тут же прошел). И сначала все шло просто отлично. У Куина была рваная рана верхней части предплечья, она уже немного подсохла, но все равно еще сильно болела, так что он был уже не такой отчаянный и боевитый, как тогда, когда они били япошек в их временном лагере. Правда, уже перед самым выходом он немного приободрился.