Томас Пейн - [18]

Хотя Пейн и оправдывал революционное насилие, преданный своей вере в величайшую силу Разума, он считал, что в конце концов Разум может помочь избежать нежелательных волнений при совершении революционного переворота. «Поскольку из просвещенного состояния человечества нетрудно понять, что наследственные правительства находятся на краю гибели, а революции на широкой основе национального суверенитета и представительного правления прокладывают путь в Европе, то было бы мудро лучше предвидеть их приближение и совершить революции на основе разума и соглашения, нежели допустить, чтобы они происходили путем потрясений» (17, т. I, стр. 344).

Сочетание у Пейна просветительской веры в силу разума с пониманием насущных нужд народа объясняет и его подразделение революций на «активные и пассивные». «Размышляя о революциях, легко постичь, что они могут возникать из двух различных причин: одни, чтобы избежать или освободиться от бедствия, другие, чтобы получить большее и положительное благо; обе они могут различаться по названиям на активные и пассивные революции. В тех, которые происходят по первой причине, характер становится гневным и раздраженным, а исправление [положения], вызванное [его] опасностью, слишком часто омрачается местью.

Но в тех, которые происходят по второй причине, сердце скорее воодушевленное, чем взволнованное, спокойно вникает в существо [дела]. Разум и дискуссия, убеждение становятся оружием в споре» (17, т. I, стр. 450).

Важнейшую причину революции Пейн видит в изменении мнений. Мнения людей, как и все в мире, непрестанно изменяются, и «то, что считалось правильным и уместным в одну эпоху, может быть сочтено неправильным и неуместным в другую» (18, стр. 182), решающее слово в таком случае принадлежит самим людям, они имеют право на революцию. Не ограничиваясь, однако, указанием на сознательность человеческих поступков, Пейн отмечал, что в их основе лежат более глубокие обстоятельства. Так, объясняя причины американской революции, он выдвигает на передний план притеснение англичанами американской экономики и заключает, что так дольше продолжаться не могло, поэтому американцы и восстали. Говоря о французской революции, он доказывает, что причина восстания французов заключалась не в недовольстве личностью Людовика XVI, а в том, что во Франции были «тысячи деспотизмов, если можно так выразиться, выросших при наследственном деспотизме монархии и настолько укоренившихся, что они стали в значительной степени независимыми от монархии, нуждались в реформе. Монархия, парламент и церковь соперничали друг с другом в деспотизме; кроме того, на местах существовал деспотизм феодалов и повсюду— деспотизм исполнительной власти» (там же, стр. 186). Дальше таких общих рассуждений о феодальном деспотизме Пейн не пошел, но и его понимание непримиримости старого и нового образов правлений имело в условиях борьбы буржуазии против феодальных порядков прогрессивное значение.

Представляют интерес высказывания Пейна о том, что французская революция была подготовлена в идеологическом отношении. Революция возникла, как он считает, всего лишь как «следствие духовной революции, проходившей во Франции до этого. Сперва произошли изменения в умах нации, и за новым строем мыслен последовал, естественно, новый порядок вещей» (18, стр. 227). В этой связи он рассматривает предшествовавшую революции деятельность французских философов-просветителей — Монтескье, который излагал «свои взгляды в завуалированной форме, и надо думать, что он сказал далеко не все, что мог», Вольтера, Руссо, Рейналя и других, которые имели «своей целью реформировать и сделать более экономичной скорее административную деятельность правительственной власти, нежели самую власть» (18, стр. 228). Пейн отдает им должное, говоря, что благодаря трудам этих философов по всей стране стал распространяться «дух политического исследования».

Пейн видит в американской и французской буржуазных революциях народные движения. Его симпатии полностью на стороне самых активных сил революции, выступивших против королевских министров, штурмовавших Бастилию и проявивших чудеса героизма. Такие действия народа были возможны благодаря воодушевлению идеей свободы. Он показывает рост сознательности народа в ходе революционного движения: «Огромные массы людей задавлены и принижены ради того, чтобы можно было придать тем больший блеск клоунскому балагану, именуемому государством и аристократией. В начале всякой революции эти люди верны скорее лагерю свободы, чем ее знамени, и еще только должны научиться чтить ее» (18, стр. 196).

Пейн решительно отметает клеветнические утверждения контрреволюционеров вроде Бёрка. Пейн показывает, что нельзя вменять в вину народу совершенные в этот период преступления, и объясняет действия многочисленного «слоя человечества, известного под названием сброда или невежественной черни» (18, стр. 196), непомерным унижением народа и возвышением аристократии. Пейн не оправдывает проявления жестокости в ходе революции, но он находит этому естественное объяснение: «Страхом стараются воздействовать на низшие слои народа, и на них же он производит наихудшее действие. У них хватает здравого смысла, чтобы понять, что все это направлено против них самих, и они в свою очередь поступают так, как их учат» (18, стр. 195). Такую же мысль высказывал и Бабеф, считавший, что позорные издевательства над народом научили его быть жестоким.