Томас Мор - [41]

Бог предвидел многое, когда сотворил все общим; многое предвидел и Христос, когда Он снова попытался призвать людей от частных забот к общим. Конечно, Он понимал, что наша испорченная человеческая природа безмерно любит частное не без ущерба для общего. Жизнь показывает это повсеместно. Ведь каждый не только любит свое поместье или же свои деньги, не только печется о своем сословии или о своем братстве, но все, что мы по какой-либо причине зовем своим, отзывает наши чувства от заботы о делах общих. Даже свои посты мы предпочитаем общим. Если мы выбираем себе какого-нибудь святого, то часто почитаем его больше, чем десятерых более значительных святых, только по той причине, что он — наш, а остальные принадлежат всем. Если бы кто-нибудь сейчас порицал такого рода поведение, то он не осуждал бы благочестие простого народа, а скорее предостерегал бы от того, чтобы под прикрытием благочестия не прокралась к нам нечестивость. Например, чтобы никто не отвергал других людей, у которых есть своя достойная причина почитать какого-либо святого. Ведь некоторым может показаться, что они чрезвычайно привержены к своему благочестию, и от любви к своему отдельному святому они выволакивают из храма святого покровителя других людей и бросают его в грязь. Такого рода порядки и частные священнодействия у нас[37] иногда плохо кончаются. Я думаю, что и у вас они не всегда кончаются хорошо. Но для многих чем больше собственного, тем это больше ценится. Здесь многие больше ценят свои обряды, чем монастырские, монастырские — больше, чем те, которые приняты в ордене, те, которые присущи их ордену, — больше тех, которые являются общими для всех. Но все же то, что присуще монахам, они ценят выше, чем то низкое и дешевое — в том числе и их собственное, — что является общим для всего христианского люда: вроде таких, например, обычных добродетелей, как вера, надежда, любовь, страх божий, смирение и тому подобное.

Но ведь это не ново. Очень давно Христос укорял избранный народ: «Зачем вы преступаете заповедь божию ради предания вашего?»[38] Я не сомневаюсь, что те, кто так поступает, скажут, что это не так. Кто же настолько безрассуден, чтобы признать, что свои обряды для него важнее, чем заповеди божии? Но если он им не подчиняется, то считает их бесполезными! Если таких людей спросят, они без сомнения на словах ответят правильно, но дела их опровергнут сказанное. Пусть меня назовут лжецом, если нет таких вот монахов, которые в иных местах хранят молчание, так что в монастыре на прогулке их и за большие деньги не заставишь пробормотать что-либо, но едва отойдут хотя бы на шаг, как уже без опасения выкрикивают свои жестокие хулы. Нет недостатка и в таких, которые боятся, что придет дьявол и унесет их живыми в ад, если только они посмеют изменить привычную одежду, но их не беспокоит, что они берут деньги, противятся своему аббату, а потом и смещают его. Ты полагаешь, будто мало таких, которые считают, что если они на молитве пропустили какой-нибудь стишок, то этот грех следует искупать слезами, но они ничтоже сумняшеся безо всякого страха бесчестят себя весьма низкими клеветническими сплетнями, которые длиннее самых длинных их молитв? Вот так они сокрушают комара, проглатывая целого слона.

Конечно, таких людей, которым кажется, что монашеское звание очень высоко поднимает их над участью простых смертных, существует гораздо больше, чем я хотел бы. Однако добрая половина их — не злые люди, а безумцы; они сладко бредят, и все, что диктует им их глупый разум, они принимают за божественное вдохновение; они верят, что достигли третьего неба[39], меж тем как правильнее было бы сказать, что они достигли третьей степени сумасшествия. Их неистовство гораздо опаснее, чем бред тех, которые столь сильно возгордились и вообразили себя маленькими святыми, что не только осуждают, но и не обсуждают, не сравнивают прочих людей с собою; и не по какой-либо иной причине, а всего лишь из благоговейной преданности своим обычаям и гордости своим жалким соблюдением обрядов. Некоторым из этих людей кажется, что они будут в безопасности, так как под защитой таких заступников они смогут совершать любые злодейства.

Я, например, знаю одного монаха из ордена, который ныне считается чрезвычайно благочестивым — и думаю, что это соответствует действительности. Этот человек — а он давно уже не новичок и провел в монастыре много лет — был весьма предан соблюдению устава и так в этом преуспел, что его поставили во главе монастыря. Монашеским установлениям, однако, он был более верен, чем заповедям божиим. Он скользил от одного греха к другому и наконец дошел до того, что совершил жесточайшее преступление, тяжелее которого невозможно себе представить, и даже не просто преступление, но чрезвычайно сложное преступление: к убийствам и к злодействам он решил добавить еще и святотатство. Так как одному, полагал он, свершить все эти проступки невозможно, он привлек к себе несколько головорезов и разбойников, которые и довели до конца самое чудовищное из всего, что я когда-либо слыхал. Их схватили и бросили в оковы. Впрочем, я решил не рассказывать всего, поэтому не стану называть имена виновных, чтобы не ожила старая ненависть к невиновному ордену. Однако — почему я и решил об этом поведать — от участников этого преступления я слыхал, что когда они захаживали в келью к этому монашку, то никогда не заводили речи о преступлении, не войдя перед этим в его часовню Святой Девы и не преклонив колени, умилостивляя Ее, как это и подобает, ангельским приветствием. Совершив все, что было предписано обрядом, вполне благочестиво приступали они наконец к невероятному злодеянию. Это преступление было чрезвычайно жестоким; то, о котором я расскажу, с виду легче, а на самом деле вреда от него было немногим меньше, и вред этот распространился, разумеется, гораздо шире.