Томагавки кардинала - [52]
Зато во весь голос ворчала «несправедливо обделённая» Германия. Дитя Бисмарка, принимавшего роды с помощью своих специфических акушерских средств — крови и железа, Германия, кичась своей промышленной мощью, всерьёз претендовала на гегемонию в Европе (и даже на большее). И претензии Германии не были пустой похвальбой: франко-прусская война хоть и закончилась вничью, но показала, что грубый немецкий мясник способен пощипать перышки гордому галльскому петушку. Германия ковала тевтонский меч — перевооружалась армия, и один за другим сползали в холодные волны Северного моря новенькие вермонты и панцеркрейсера, одетые в крупповскую броню.
Обе складывающиеся коалиции — австро-германская и англо-французская — старались перетянуть на свою сторону Россию с её неисчислимым людскими резервами и необъятными просторами: принцип «умей воевать чужими руками» ценился во все времена. В итоге выбор Российской Империи пал на Антанту: с кайзеровской Германией у России было существенно больше камней преткновения, а главное — золотой поток французских займов размыл память о прошлых обидах.
Люди чувствовали приближение чего-то страшного: в искусстве и литературе царил декаданс, и в преддверии грядущего Апокалипсиса многие старались забыться, оглушая себя вином, кокаином и безлюбой любовью.
Стрелка на манометре перегретого котла дрожала у красной черты…
1915 год
Земля вздрогнула. По стенке окопа шуршащей змейкой скатилась струйка песка. Над головами заунывно простонал шрапнельный стакан и чавкнул, врезавшись в землю где-то рядом. Ещё один толчок, словно отголосок далёкого землетрясения. И ещё один, и ещё…
Германская артиллерия третий час месила русские окопы. Тяжёлые «чемоданы» с гулом раздвигали воздух и врезались в землю, оставляя на ней глубокие язвы воронок. Люди сидели, забившись в узкие щели, уповая на теорию вероятности, согласно которой тяжкая стальная туша может ударить куда угодно, но только не в то место, где сжалось в смертной тоске хрупкое человеческое тело, а проще говоря — надеясь на древнее: «Господи, спаси мя и сохрани…».
Зауряд-прапорщик Игнат Лыков вместе со всеми пересиживал огненный ураган. На лопающиеся в небе шрапнели никто уже не обращал внимания — козырьки прикрывали от шрапнельных пуль. Но когда нарастал паровозный рёв очередного «чемодана», лица разом бледнели: солдаты прекрасно знали, что прямое попадание такой дуры в окоп перемешает с землёй целое звено траншеи со всем его содержимым. Однако теория вероятности (или милость господня) работала: попадания были редки, и оглушённых близким разрывом людей обжигала нелепо-радостная мысль: «До следующего снаряда я теперь точно доживу…».
Лыков вжимался в стенку окопа, пытаясь по звуку вычислить траекторию немецкого гостинца. «Ещё полчаса, — автоматически думал он, — и всё это кончится. А потом германцы поднимутся из своих траншей и пойдут на наши пулемёты. И полягут, добавив к тысячам гниющих трупов сотни новых. А дня через три, когда они выдохнутся, роли переменятся: наши пушки будут гвоздить по их окопам, и наши солдаты полезут на немецкие пулемёты, устилая землю своими мёртвыми телами. Это не война — это какое-то всеобщее массовое помешательство, бесцельное и бессмысленное…»
Подобные мысли бродили в умах тысяч и тысяч людей по обе стороны фронта. Война изменила свой лик: не было больше картинных атак конницы в ярких мундирах, победных фанфар на поле брани среди поверженных вражеских знамён и усталых генералов, сдающих шпаги вежливым победителям. Была мясорубка, конвейер смерти, протянувшийся на востоке от Балтики до румынской границы и на западе от Ла-Манша до Швейцарии. Не было больше небольших профессиональных армий, обученных и привыкших профессионально убивать и профессионально умирать — в серые шинели одели миллионы людей, оторванных от семей и мирных дел и брошенных в окопы. И подавляющее большинство этих людей и понятия не имело, зачем всё это нужно. Патриотический угар первых месяцев войны прошёл, и уже не убеждали догмы о тевтонских или славянских ордах, априори одержимых свирепой жаждой разрушения. Мотивы войн прошлого, когда жители мирных городов защищали свои дома от нашествия завоевателей (или наоборот, когда лихие воины брали на меч вражеские города, ища славы и военной добычи) стёрлись и потускнели: никто всерьёз не верил, что германцы хотят изнасиловать всех француженок или что у русских кончились немецкие младенцы для ежедневной трапезы. Высокоумные разговоры о сферах влияния, источниках сырья и рынках сбыта не интересовали людей, сидящих в окопах: вряд ли кто-нибудь из них в здравом уме и трезвой памяти согласился бы отдать свою единственную и неповторимую жизнь за какие-то там рынки сбыта, от которых ему — Жану, Джону, Фрицу, Ивану, — ни жарко, ни холодно.
Не было больше славных битв, решавших исход войн, — многосоттысячные потери ни на йоту не приближали ни одну из сторон к полной и окончательной победе. Частные победы сменялись поражениями, и страшный конвейер продолжал работать, превращая множество людей со всеми их надеждами и чаяниями в распадающуюся органику. В этой войне не было идеи, простой и понятной рядовым бойцам и способной призвать их к самопожертвованию — не было ответа на вопрос: «Ради чего?». Французы и русские, англичане и немцы убивали и умирали, скованные цепями законов своих стран, традициями и привычкой к послушанию. И никто из них не мог сказать, какую цену придётся заплатить, чтобы всё это кончилось.
