Том 9. Письма 1915-1968 - [4]

Пиши в штаб 4-ой армии, подвижной склад В. С. Г., для меня. Как Эмма? Я не могу вспомнить без улыбки те боязливые взгляды вскользь, которые ты на него бросала на вокзале. Право же, он не так уж страшен. Не надо боли. У меня такое чувство, что впереди ждет что-то хорошее, хорошее. Я этому так верю, миледи. Привет всем, даже Вас, Павловичу.

Твой Константин.

Е. С. ЗАГОРСКОЙ

10 ноября 1915 г.

Романин тебе все расскажет. Ты поймешь, что ехать в отряд не надо. У нас теперь все новое и скверное. Приеду на рождество. Я спешу, ждет лошадь — еду в Снов, Стволовиж, Шевели-Ляховичи. Ищем беженцев.

Бывает радостное чувство выздоровления после тяжелой болезни, радостное чувство роста — то же и со мной. Никогда еще радость любить, радость жизни не были так сильны во мне. Вечером напишу побольше. Меня ждут.

Твой Котик.

Во мне что-то новое, и об этом новом я хочу говорить так много, много. Может быть, с непривычки.

Е. С. ЗАГОРСКОЙ

11 ноября 1915 г. Фолъв. Зафилины

Вчера утром выехал верхом к позициям — искать беженцев. Ущел от грязной и противной отрядной жизни. Был первый мороз, лужицы подмерзли и звонко потрескивали под копытами. Сразу овеяло меня зимней свежестью, глубокой тишиной полей. Дорога все время шла перелесками, изредка погромыхивала канонада.

Заехал в Снов — там мы были с Романиным, там я написал «Далекие звоны усталого моря». Остановился отдохнуть на питательном пункте у земцев. В теплой уютной палатке пил у них чай. Говорил со скромным, застенчивым прапорщиком о Москве, о Художественном театре.

По путаным глухим дорогам, мимо заброшенных фольварков проехал в м. Своятычи. Тихо подремывал и пушил cfifer. Все сильнее и сильнее била артиллерия, наши готовились брать Барановичи.

В Своятычах меня пригласил к себе деревенский священник. Уныло и долго он рассказывал мне о своей семье, которую отвез в Рязанскую губернию, о разорении, голоде, о проигранной кампании. В комнате было накурено» Жалобно дребезжали стекла. Зашли в церковь. Сквозь раз* битые стекла дул по алтарям ветер, нео сухой, колючий снег.

И на душе было смутно, была какая-то тихая затушеванная радость. Вспомнилось почему-то Детство и хотелось, как тогда, безотчетно и ясно верить.

По длинной липовой аллее проехал в Шевели, к Леве и Ляхману. В Шевелях отряда не застал, он куда-то передвинулся. Поехал искать ночлег* После оттепели деревья покрылись прозрачной ледяной пленкой и странпо играли багровыми цветами заката. Леса тянулись, как сказка.

По дороге встретил Гуго Ляхмана. Встретились на улице глухой деревушки, в сумерки. Стояли и разговаривали около своих лошадей. На пустынной улице, в конце которой широко таял холодный зимний закат, в безвестной нищей деревушке мы вспоминали нашу встречу у Филиппова, мои проводы на Александровский вокзал. И снова меня поразила жизнь своей причудливостью. Лях* ман затащил меня к себе в отряд. Стоят они в фольварке Зафилипы, среди леса. У них тишина и налаженная спокойная работа. Отряд симпатичный.

На следующий день утром прискакал на взмыленной, взъерошенной лошаденке Клим Фридриховский. Шумно и восторженно меня встретил. Он по-прежнему влюбляется в сестер, дурит, пускается в меланхолию, играет на скрипке. Со слезами вспоминали Одессу.

Поехал от них в метель. Сбился с пути — выручила моя лошадь. В вихре снега часто маячили по сторонам ветряные мельницы. Проехал в м. Ведьму, к позициям. Изредка немцы били по окраине деревни тяжелыми снарядами. Моя лошаденка испугалась — стала драться и становиться на дыбы.

Приехал домой вечером. У нас в комнате накурено, грязно и шумно. Приехал из Минска врач — К-ий… Показывал деньги, полученные за освобождение от воинской повинности. Говорил исключительно о деньгах. «Если я не украду — другой украдет» — вот один из его афоризмов. Он клептоман. Растаскивает наши вещи по мелочам. Открывают его чемоданы и отбирают обратно. Человек подлый, грязный, какой-то шершавый. Сегодня утром (12) уехал Романин. Стало хуже.

Теперь в отряде остался уполномоченный и фельдшерица, о которых я тебе уже писал, доктор и фельдшер, грубый животный парень из семинаристов.

Работать трудно. Если мне не удастся передвинуться на фронт со своим пунктом — я, может быть, уйду отсюда раньше 15 декабря. Едва ли я выдержу даже до 15-го. Здесь люди показывают свое настоящее лицо — и мне так гадко на душе, так физически противно их общество, что удерживает меня лишь одно, — мысль, что надо все пройти, все выдержать для того, чтобы создать себя…

Я часто думаю — неужели ко мне пришла та исключительная, небывалая любовь, о которой едва-едва мечтали поэты всех времен. Неужели это правда, девочка?

Должно быть, правда, — когда я думаю о жизни, о себе, о смерти, об искусстве и творчестве, о море — все мне кажется тусклым. Моя любовь сильнее. Значит, правда.

Твой Константин.

Е. С. ЗАГОРСКОЙ

16 ноября 1915 г.

Сейчас глухая зимняя ночь. Я потерял чувство времени, мои часы показывают половину восьмого — значит, часа два-три ночи. Я только что проснулся после короткого странного сна. Я позабыл, что мне снилось. Когда я напрягаю память, мне смутно видится широкая знойная улица, ночь, прозрачная бесконечность огней, шелест листьев каштана, по сонной улице, где разлита чуткая тишина, какая-то особая тишина звезд, гулко звучат мои шаги, и я знаю, что где-то здесь близко, близко дышит море. Весна прильнула к морю. И в шелесте листьев, в теплых ветрах, в шуме ночного моря, во всем я чувствую твою близость, я вижу твои глаза. Неуловимый сон, что-то, что было и чего не было. Может быть, образы Одессы.