Том 9. Монастырь - [169]

— Стыжусь своей слабости! — проговорил отец Евстафий, отирая набегающие слезы. — Глаза мои помутились, и я не могу рассмотреть их. Взгляни, Эдуард, сын мой, — продолжал он, обращаясь к своему любимому послушнику, который стоял рядом с ним, — скажи, что у них за стяги?

— Шотландцы они как будто! — воскликнул Эдуард. — Да, вот белые кресты! Может быть, это — пограничная стража с запада или Фернихерст со своим кланом.

— Посмотри на их знамя, — продолжал аббат, — и скажи мне какой на нем герб?

— Герб Шотландии, — ответил Эдуард, — на четырехчастном щите я как будто различаю льва в обычной кайме и три подушки. Может быть, это королевское знамя?

— Увы, нет, — сказал аббат, — это герб графа Мерри. Он присвоил себе после недавних побед стяг доблестного Рэндолфа, а из своего наследственного герба изъял знак, указывавший на его незаконное рождение.. Даст бог, Мерри сам о нем не забудет и, домогаясь королевской власти, не посягнет на титул короля.

— Но, отец мой, — сказал Эдуард, — он защитит нас по крайней мере от бесчинства английских солдат.

— Да, сын мой, подобно тому, как пастух защищает от волка беспечную овечку, приберегая ее себе на ужин. О сын мой, тяжкие дни ожидают нас! В стенах нашей святой обители новая брешь — твой брат отпал от истинной веры. Я получил тайное уведомление о том, что Мерри собирается вознаградить услуги Хэлберта, обвенчав его с Мэри Эвенел.

— С Мэри Эвенел! — повторил послушник, чуть не свалившись и хватаясь за один из резных зубцов, украшающих величественную стену колокольни.

— Да, сын мой, Мэри Эвенел тоже отреклась от веры своих отцов. Не плачь, Эдуард, не плачь, возлюбленный сын мой! Исторгнуть слезы у тебя может только их вероотступничество, но не брачный союз. И возблагодари бога за то, что он наставил тебя на путь истинной веры и вырвал из стана нечестивых. Без заступничества пресвятой девы и святого Бенедикта ты бы тоже был среди отверженных.

— Отец мой, я стараюсь, — сказал Эдуард, — я стараюсь забыть прошлое. Но то, что я должен сейчас вырвать из памяти, было мечтой всей моей прошлой жизни. Решится ли Мерри покровительствовать столь неравному браку?

— Он решится на все, что содействует его планам. Замок Эвенелов являет собой надежную крепость, и Мерри там нужен хороший управитель и преданный человек. А разница в их происхождении для него ничего не значит — точно так же, не задумываясь, изуродует он живописный уголок природы, если ему понадобится возвести там военные укрепления и прорыть траншеи. Но не падай духом, ободрись, сын мой. Вдумайся: ты расстаешься с суетной грезой, взлелеянной в тиши и праздности. Вот я не плачу, а сколько я терплю? Взгляни на эти башни, где жили святые и где погребены герои. Подумай, что я, столь недавно призванный блюсти благочестивую паству, обосновавшуюся здесь еще на заре христианства, могу быть занесен в летописи как последний настоятель этой святой обители… Теперь спустимся и пойдем судьбе навстречу. Они уже у самой деревни.

Аббат стал спускаться, а послушник не мог оторвать глаз от величественного строения, с которым он теперь связал свою судьбу. Но даже сознание неминуемой опасности, нависшей над монастырем, не могло отвлечь его от мысли о Мэри Эвенел. «Все решено, она невеста Хэлберта», — подумал он, закрыл лицо клобуком и последовал за аббатом.

Теперь все колокола аббатства вторили погребальному звону самого большого, который, не уставая, напоминал о грозящем бедствии. Монахи с молитвой становились рядами, и слезы катились по их лицам при мысли, что, судя по всему, эта процессия — последняя в их жизни.

— Хорошо, что наш отец Бонифаций удалился в глубь страны, — проговорил отец Филипп, — ему бы не дожить до завтрашнего утра, у него бы сердце разорвалось!

— Упокой господи душу аббата Ингельрама, — шептал старый отец Николай. — В его время таких происшествий не бывало. Говорят, что нас теперь изгонят из монастырей. Но смогу ли я где-нибудь жить после того, что я семьдесят лет провел в обители? Одно утешение, что мне уж недолго осталось маяться.

Вскоре главные ворота аббатства распахнулись настежь. Из-под высоких, богато украшенных сводов медленно поплыла величавая процессия. Кресты и хоругви, дароносицы и потиры, ковчеги с мощами и дымящиеся кадильницы открывали шествие. Все идущие были облачены в длинные черные рясы с клобуками и белыми наплечниками, и каждый из должностных лиц шествовал, неся знак своего достоинства. Аббат шел в середине процессии; его окружали и поддерживали под руки наиболее почтенные иноки. Он был облачен во все знаки своего сана и в самые праздничные ризы, и лицо его при этом было совершенно безмятежно, точно он принимал участие в обычном обряде. За ним следовали низшие чины обители, послушники в белых стихарях и братья бельцы, отличавшиеся тем, что они отпускали бороду — у монахов это было не принято. В конце процессии шла толпа, преимущественно женщины и дети, оплакивающие грядущее разорение древнего святилища. Они двигались медленно, правильными рядами, сдерживая вопли отчаяния, так что их тихий плач не прерывал размеренного пения иноков, но сливался с ним.